Шрифт:
Закладка:
Николай Петрович Савкин – фигура в есенинском «деле» любопытная, но, конечно, не как жалкий стихотворец и редактор вычурной имажинистской «Гостиницы для путешествующих в прекрасное» и т. п., а как человек, часто мельтешивший вокруг Есенина. В ноябре 1925 года он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде.
Есенина он ненавидел. Однажды поэт писал сестре: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь». В контексте таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.
Почерковедческую экспертизу «До свиданья…» проводил (1992) криминалист Ю. Н. Погибко (почему-то не оставил в сопроводительном листке к «есенинскому» автографу своей подписи). Его крайне сомнительный вывод: «Рукописный текст стихотворения… выполнен самим Есениным».
К этому кощунственному графическому шедевру годится для иллюстрации стишок Вольфа Эрлиха «Свинья» (1929), в котором есть примечательная строфа:
Припомни, друг: святые именины
Твои справлять – отвык мой бедный век;
Подумай, друг: не только для свинины –
И для расстрела создан человек.
Про какие «святые именины» говорит Эрлих? Вопрос нериторический… Есенина убили в поздний послерождественский вечер 27 декабря.
Элегия-миф «До свиданья, друг мой, до свиданья…» требует специального и тщательного стилистического анализа. Ограничимся двумя принципиальными замечаниями. Канцелярское выражение «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье…» явно не есенинское, как и «…без руки и слова…».
Поищите в его собрании сочинений – не найдете ничего подобного. Да и всё восьмистишие, на наш взгляд, интонационно чуждо Есенину. В стихотворениях-предчувствиях на ту же тему, как правило, трогательная задушевность соединяется с «хулиганским» озорством («Любил он родину и землю, // Как любит пьяница кабак…» и т. п.). «До свиданья…» же звучит заданно-погребально, в нём чужая, не есенинская музыка.
И последнее: мотив смерти, как известно, традиционен не только в русской, но и в мировой поэзии. Даже если представить, что «До свиданья…» принадлежит Есенину (мы в это не верим), сие ничего не доказывает. Искреннейший и самый, пожалуй, культурный друг поэта, эстет Иван Грузинов, 25 декабря 1925 года написал:[13]
Осень. Глушь. Шагаю наугад…
Запах смол. Лопаты мерный стук.
Упаду, затягивая петлю.
Мать-земля! Зерном не прорасту.
Звёздочку над полем не затеплю.
И, слава богу, он долго здравствовал.
И ещё. Есть нечто объединяющее все есенинские экспромты последних месяцев его жизни – предчувствие близкой гибели. «Мчится на тройке чужая младость. Где моё счастье? Где моя радость?..», «Неудержимо, неповторимо всё пролетело… далече… мимо…», «Кругом весна, и жизнь моя кончается…».
Ощущение близкого конца здесь нагнетается и становится явственным:
Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза…
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
Среди экспромтов выделяется одно четверостишие, в котором это ощущение выражено, пожалуй, наиболее остро:
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И берёзы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Это четверостишие написано в ноябре 1925 года. Что в нём? Предчувствие того, что часы сочтены. Достаточно сопоставить эти стихи с последней элегией поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…», чтобы понять, что прочитываются они в едином контексте и что нет в этих строках никакого намёка на добровольное расставание с жизнью. «Предназначенное расставанье» – рука судьбы, от которой не уйдёшь.
Позвольте теперь высказать смелое утверждение. Есть веские основания говорить о том, что стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» было написано не 27 декабря 1925 года, а гораздо раньше.
Об этом, в частности, писал А. Дехтерёв в парижском журнале «Числа» в 1934 году, упоминая филолога и поэта Виктора Мануйлова как адресата данного стихотворения, относя его написание к 1924 году и свидетельствуя, что состояло оно из пяти строф. В данном случае мы имеем дело, скорее всего, с записью на память, при которой, возможно, строчки подверглись некоторой переработке. Но переработке, видимо, не доведённой до конца.
Вплоть до наших дней стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» остаются, по всей видимости, грубой мистификацией в истории жизни и гибели великого русского поэта Сергея Есенина. То, что Есенин, со слов В. Эрлиха, передал ему в пятом номере «Англетера» листок с посмертными стихами, было возведено в summum opus summi viri![14] Да и сам поэт не раз в своих стихах и вслух высказывался о своей кончине.
Кстати сказать, у того же Есенина подобных «посмертных» стихов вполне достаточно, как у каждого именитого поэта. Но раз слово это прозвучало, то первым, кто мог его произнести, уж, конечно же, должен быть сам Есенин! Такой шанс упускать было нельзя. И тут же, как по мановению волшебной палочки, требуемое «прощальное» сочинение было сотворено.
Посудите сами. Лечение в московской психбольнице, декабрьский побег в Ленинград, отсутствие чернил – стихи, написанные кровью, – погребальная музыка: какая сладостная наживка для просвещённых дилетантов! Поэт умер рано, в тридцать лет, следовательно, должны быть предсмертные стихи.
Мистика, ложь, страх перед разоблачением и сделка с совестью – вот четыре источника, давших общий знаменатель – элегию-миф «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
Часть третья
Вести из Абсурдистана, или Всё о гибели поэта
Из письма актрисы З. Н. Райх И. В. Сталину:
29 апреля 1937 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда – весной 1936 года…
Я с Вами всё время спорю в своей голове, всё время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.
Я в нём живу больше 20 лет; Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю – «и я») писал статью об «Искусстве» 15 лет; Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему – в этом Ваша сила – и я признаю.
Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю
