Шрифт:
Закладка:
Карл пустился в карьер и, прискакав домой, бросил лошадь во дворе и стремглав кинулся в дом. Но в доме он нашёл уже необычайную сумятицу. Люди сновали, бегали и охали. Оказалось, что Амалия Францевна лишилась чувств при страшном известии и, положенная в постель, уже давно лежит без движения.
Он бросился в спальню к матери и на пороге встретился с сестрой. Тора была бледна как смерть. При виде брата она бросилась к нему на шею. После странного, как бы омертвелого состояния, в котором девушка находилась уже часа два, она теперь сразу разразилась рыданиями на весь дом.
— Тора! Тора! — восклицал Карл. — Надо скорей… Надо уезжать! Сейчас Адельгейм сказал… Он говорит, нас могут арестовать. Я не думаю, но всё-таки лучше бы уезжать из Петербурга.
— Непременно… — через силу выговорила Тора и прибавила: — Не успеем. Я жду каждую минуту. Если бы матушка была не в таком положении, мы теперь уже сели бы в экипажи.
— Стало быть, и ты думаешь, что мы будем взяты?
— Ах, Карл, конечно! Непременно… Сегодня же. Крестный отец уже с солдатами увезён из столицы. Куда — неведомо. По всем вероятностям, в Шлиссельбургскую крепость. Мы, как близкие ему люди, непременно окажемся виновны.
— В чём, Тора? Господь с тобой! В чём?
— В чём?! — вскрикнула девушка отчаянно, и глаза её блеснули ярко. — В том же, в чём были виновны сотни и вся тысяча русских, которых пытали и ссылали за всё лето и всю осень. И вот… вот возмездие. Я молчала, боялась признаться, но мне всегда чуялось, что кончится все… вот этак… Да! — И, помолчав, Тора, выговорила глухо: — Герцог-регент… и в каземате! Крестный — сановник, властный, грозный… и сам в застенке, на дыбе… Это невероятно! Всё-таки невероятно!
— Неужели ты думаешь, Тора, что даже до этого дойдёт?..
— Милый, ты толкуешь, как ребёнок…
— Герцог и Шварц всё-таки были… не простые какие дворяне…
— А Волынский, обезглавленный по их прихоти?! Сами показали пример… — И, махнув рукой, Тора смолкла.
Разумеется, молодая девушка оказалась права, ожидая беды. Послушаться совета Адельгейма и выехать тотчас, бежать куда глаза глядят было невозможно, так как Амалия Францевна, поражённая событием, не вставала с постели.
Однако Тора не разочла, что было всё-таки благоразумнее уезжать и увозить мать даже и больную…
Через два дня после ареста Шварца г-жу Кнаус всё равно заставили подняться на ноги.
В доме появились солдаты с простым капралом, который ими командовал. Поднятая дерзко и грубо, больная женщина с дочерью и сыном была перевезена в ту самую канцелярию, где властвовал долго Шварц. Все трое были заключены вместе в одну из больших камер.
В чём заключалась вина семьи Кнаус, разумеется, никто не говорил, ибо не знал. Были составлены списки близких лиц герцога и его клевретов. Клаусы были в числе первых… Этого было достаточно.
Заарестование семьи немедленно повело к тому, что их квартиру ограбили… сначала солдаты, а затем всякие «незнаемые» люди, явившиеся с улицы, когда раскрытый дом был брошен на произвол судьбы, а прислуга со страху разбежалась.
Допрос Кнаусов и многих других, арестованных по тем же соображениям, был, однако, отложен на неопределённое время… Канцелярия была заперта. Всё, её изображавшее, её наличный состав, преобразилось за двое суток в арестантов. Ходили слухи, что обновлённая канцелярия составляется из приверженцев первого министра графа Миниха, но вступят в должность и начнут чинить суд и расправу они ещё не скоро.
Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.
Народилась новая немецкая же партия — приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса, — которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.
Всё, что поднялось к власти, ненавидело своих павших соотчичей и презрительно звало их кличкой die Kurländer (курляндцы).
XXXVII
Пётр Львов, освобождённый по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял всё и пришёл в отчаяние. Он понял, что всё открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.
Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно… Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке… Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключённых.
Наверное Львов ничего ещё не знал, но был всё-таки глубоко убеждён — кое-что угадав из своего допроса, — что старику отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!
Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.
«Какие дни! Какие дни! — восклицал мысленно Львов. — Все сказывают — лютые… Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасённым, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель погубил всех и совсем. Нет сомнения, что и бедный Коптев, благородно поступивший, тоже
