Шрифт:
Закладка:
* * *
М* говаривал, что быть ниже принцев — прискорбно, зато быть вдали от них — приятно. Второе с лихвой искупает первое.
* * *
Когда М* посоветовали вступить в брак, он ответил: «У меня всегда были две страсти — к женщинам и к холостой жизни. Первая уже угасла; значит, надо лелеять хотя бы вторую».
* * *
«Неподдельное чувство встречается так редко, — заметил г-н де*, — что порой, идя по улице, я останавливаюсь, чтобы полюбоваться собакой, которая с аппетитом гложет кость. Это зрелище пробуждает во мне особенно острый интерес, когда я возвращаюсь из Версаля, Марли, Фонтенебло».
* * *
Г-н Тома[578] — он был очень честолюбив — сказал мне однажды: «Я думаю не о современниках, но о потомках». «Много же вы почерпнули в философии, если можете обходиться без живых людей, но нуждаетесь в тех, что еще не родились!», — ответил я.
* * *
Н* сказал г-ну Барту: «Все десять лет нашего знакомства я полагал, что с вами нельзя подружиться. Но я ошибался: это возможно». — «Каким же образом?». — «Полностью отказаться от самого себя и непрестанно боготворить вашу особу».
* * *
Г-н де Р* стал с годами особенно суров и злоязычен: он растратил почти всю свою снисходительность, а то, что осталось, приберегает для себя.
* * *
Одному холостяку посоветовали жениться. Он отшутился и притом так остроумно, что ему сказали: «Жене такого человека, как вы, не пришлось бы скучать». — «Если б она была хорошенькой, конечно, нет — она развлекалась бы тем же, чем и остальные», — подхватил он.
* * *
М* обвиняли в мизантропии. «Нет, — возразил он, — я не мизантроп, но когда-то боялся, что стану им, и потому, на свое счастье, принял нужные меры». — «Какие же?». — «Стал жить вдали от людей».
* * *
«Пора уже философии, — говорил М*, — по примеру римской и мадридской инквизиции завести свой собственный индекс.[579] Пусть и она составит список запрещенных книг. Он у нее получится длиннее, чем у ее соперницы: ведь даже в книгах, в общем одобренных ею, найдется довольно мыслей, которые заслуживают осуждения, ибо противоречат требованиям нравственности, а порой и здравого смысла».
* * *
«Сегодня я был воплощенной любезностью и не позволил себе ни одной грубости», — сказал мне как-то г-н С*. В нем действительно уживались оба эти качества.
* * *
Однажды, шутя над женщинами и недостатками их пола, М* сказал мне: «Женщин надо или любить, или знать, третьего не дано».
* * *
М* написал книгу, имевшую шумный успех, и друзья его настаивали, чтобы он поскорей опубликовал следующее свое произведение — оно очень им нравилось. «Нет, — ответил он. — Надо дать зависти время утереться — ее слюна ядовита».
* * *
Молодой человек по имени М* спросил меня, почему г-жа де Б* отвергла его домогательства, а сама гоняется за г-ном де Л*, которому ее авансы явно не по сердцу. «Милый друг, — ответил я, — сильная и богатая Генуя просила многих королей принять ее в подданство, но все отказались, хотя воевали из-за Корсики,[580] обильной только каштанами, но зато гордой и независимой».
* * *
Кто-то из родственников г-на де Верженна спросил его, почему он позволил назначить министром по делам Парижа г-на де Бретейля, в котором все видели его, де Верженна, преемника. «Этого человека, — объяснил де Верженн, — знают у нас плохо: он долго жил за границей. Он пользуется незаслуженно хорошей репутацией, и многие считают его достойным поста министра. Подобное заблуждение нужно рассеять, а для этого он должен сесть на такое место, где все увидят, что представляет собой барон де Бретейль».
* * *
Г-на Л*, литератора, упрекнули за то, что он уже давно ничем не радует публику. «А что можно печатать в стране, где время от времени запрещают даже „Льежский альманах“?»,[581] — ответил он.
* * *
К г-ну де Ла Реньеру ездят все: у него отличный стол, хотя сам он — человек смертельно скучный. М* не зря сказал о нем: «Его объедают, но не переваривают».
* * *
Г-н де Ф*, зная, что у его жены есть любовники, тем не менее вспоминал порой о своих супружеских правах. Однажды вечером он вознамерился ими воспользоваться, но жена ответила ему отказом.
— Разве вам не известно о моей связи с М*? — возмутилась она.
— Велика важность! — возразил де Ф“. — Вы же были близки с Л*,. С* Б*, Т*?
— Это совсем другое дело. Я не любила их, а лишь уступала своей прихоти. А вот к М* у меня подлинное чувство, любовь до гробовой доски.
— Простите, не знал. Считайте, что разговор исчерпан.
И действительно, больше они к этой теме не возвращались.
Когда эту историю рассказали г-ну де Р*, он воскликнул: «Возблагодарим господа за то, что он сподобил людей довести брак до такой утонченности».
* * *
М* говорил: «Мои недруги не в силах мне повредить: они не властны отнять у меня способность разумно мыслить и разумно поступать».
* * *
Я спросил М*, намерен ли он жениться. «Зачем? — удивился он. — Чтобы платить королю Франции подушную подать при жизни и тройную двадцатину после смерти?».
* * *
Г-н де* попросил епископа* отдать ему загородный дом, куда тот никогда не ездил. «Разве вам не известно, — ответил прелат, — что у каждого человека должно быть такое место, куда ему никак не попасть, но где, как мнится ему, он был бы счастлив». Г-н де* помолчал, потом ответил: «Это верно. Видимо, потому-то люди и верят в рай».
* * *
После возвращения Карла II[582] Милтону предложили вновь занять его былую и весьма доходную должность.[583] Жена уговаривала его согласиться, но он ответил: «Ты — женщина и мечтаешь ездить в карете, а мне хочется остаться честным человеком».
* * *
Я уговаривал г-на де Л* забыть обиды, нанесенные ему г-ном де Б*, — ведь тот когда-то облагодетельствовал его. «Бог заповедал нам прощать обиды, но отнюдь не благодеяния», — ответил де Л*.
* * *
М* говорил мне: «Я считаю короля Франции государем лишь тех ста тысяч человек, которым он приносит в жертву двадцать четыре миллиона девятьсот тысяч французов и между которыми делит пот, кровь и последние достатки нации в долях, чьи величины определены безнравственными и политически нелепыми феодальными и солдафонскими
