я вернулся к кассе, выяснилось, что билетов на сегодняшние сеансы нет и не предвидится.

Я пошел на улицу Шмидта.

Дом на улице Шмидта был новый, двухэтажный, построенный года два назад военнопленными. Женщина с закатанными по локти рукавами старого офицерского кителя снимала белье между акациями. Я спросил, где шестнадцатая квартира. Она кивнула на второй подъезд.

Резко пахло краской, свежим мелом. Вдруг стали слышны шаги. Отделились от моих подметок, загудели под высоким белым потолком. Согнув пальцы в кулак, я хотел постучать, но увидел кнопку на косяке двери. Нажал.

Шагов за дверью не было слышно, но дверь поплыла сразу, словно кто стоял за нею и ожидал моего звонка.

— Добрый вечер, — сказал я.

— А я думала, вы моложе, — кивнула девушка, отчего челка свесилась ей на очки, прикрыв тонкие золоченые ободочки. — Проходите, Антон.

Надя мотнула головой, челка ушла вбок. Над ободками очков прорезались хорошо изогнутые брови. Я сказал:

— Человека старят не годы, а события…

— Вы непременно станете ученым, — не дослушала Надя. — Проходите.

Сразу за узкой полутемной прихожей виднелась большая комната с балконом, и дверь на балкон стояла открытой. Недавно выкрашенный в коричневое пол покрывал квадратный ковер коричневого цвета. На богатой скатерти со свисающей серебристой бахромой в хрустальной вазе белели астры.

— Садитесь, — Надя указала на кресло возле балкона. Сама боком села на диван, обшитый веселой розово-голубой тканью, смело закинула ногу за ногу, отчего серое узкое платье стало коротковатым, а чулки натянулись на коленях.

Сине-зелено светилась шкала приемника. Приемник был невысокий, но длинный. На шкале что-то было написано готическим шрифтом. «Телефункен», — подумал я. Приемник наполнял комнату нудной классической музыкой, которая всегда действовала на меня, как касторка. Хорошо, что музыка была тихой.

Надя сказала:

— Меня зовут Надеждой Валентиновной. Можете называть меня Надей. Вам сколько лет?

— Восемнадцать.

— Между нами пропасть. Мне пока что двадцать один, — и словно в доказательство своей молодости она сняла очки. И я понял: там, на пороге квартиры, Надя показалась мне гораздо старше, чем была на самом деле.

— Билетов на «Мост Ватерлоо» нет, — сказал я.

— Я позвонила. Для нас оставили, — улыбнулась она.

— Извините, я забыл, что ваша фамилия Шакун.

— Такая уж я счастливая.

— Вы хотите сказать — нет?

— Я хочу сказать, что самый первый ответ не всегда бывает самым верным.

— А первый друг? — спросил я.

— Друг, подруга — это другое дело. Верность не обязанность, верность — это потребность.

— А если нет потребности? — мне вспомнился наш разговор о верности с Домбровским. И я подумал: «Сколько же подобных разговоров происходит на земле!»

Надя потянулась к тумбочке, на которой стоял приемник, вынула коробку сигарет. На коробке была нарисована собака и написано слово «друг». Она протянула коробку мне. Я поднялся, взял сигарету. Мы закурили. Надя сказала:

— Если нет потребности, значит, нет и верности. Сколько ни говори, что в пустом стакане вода плещется через край, все равно из него не удастся напиться.

Потом мы сидели в кино. Сеанс начался титрами: «Этот фильм взят в качестве трофея при разгроме немецко-фашистских войск». А потом шла трогательная история из английской жизни о молодой девушке и молодом парне, который ушел воевать в первую мировую войну, а девушка стала профессиональной проституткой. Все кончилось очень печально. Девушка покончила с собой, бросившись с моста, который назывался Ватерлоо.

Когда проходили мимо «метро», Надя Шакун сказала:

— Я здесь ни разу не была. Здесь, наверное, очень интересно.

Интересно? Кому как! Интересы-то бывают разные.

Официантка принесла водку в графине. Сколько? Попробуй угадай. Была ли это просто водка или водка с водой, понять на вкус не представлялось возможным. Во всяком случае, никогда прежде я не пил такой гадости. Шашлык оказался недожаренным…

Однако за столик к нам больше никто не подсел. Мы были вдвоем, могли говорить, смотреть и слушать.

Взлохмаченный мужчина, не старый, в гимнастерке, но без погон, играл на трофейном аккордеоне сочного вишневого цвета и совсем неплохо, с подчеркнутой грустью пел:

Здесь идут проливные дожди,

Их мелодия с детства знакома.

Дорогая, любимая, жди,

Не отдай свое сердце другому…

Сидевшие за соседними столиками мужчины — женщин было только две, загорелые, средние по возрасту, — дружно и громко подхватывали припев:

Я тоскую по Родине, по родной стороне моей…

Потом одна женщина встала и пошла между столиками, как бы приплясывая. Но песня была в ритме танго, и танцевать все это надо было не как «цыганочку».

Надя сказала:

— Словно пиаффе делает.

— Что, что? — не понял я.

— Есть такой цирковой термин. Движение лошади в школе верховой езды.

— Вы учились в цирковом училище, — завистливо вспомнил я.

— Училась, — ответила она со вздохом. Перестала смотреть на женщину, танцующую между столами. Посмотрела на меня. Глаза у нее были печальными.

— И что же вы умеете?

— А что умеете вы? — прищурилась она. Наверное, хотела скрыть улыбку, заранее угадывая мой ответ.

— Пожалуй, ничего, — сознался я.

— Я немного больше. — Она сделала глубокую затяжку, резко выпустила дым. — Вначале я увлекалась акробатикой, но суплес мой все-таки оставлял желать лучшего…

Я тряхнул головой:

— Не понимаю.

— О, да! — Она сделала паузу, возможно раздумывая, как доходчивее объяснить мне значение непонятного слова. — Суплес — это гибкость тела, одно из непременных условий для занятия акробатикой… Потом я увлекалась воздушной гимнастикой. Подготовила номер на корд де парель. Это такой вертикальный канат, туго натянутый. Красиво смотрится.

Аккордеонист теперь играл не танго. Из-за стола поднялись еще двое мужчин: один высокий и худой, с лошадиным лицом, в двубортном пиджаке черного цвета, застегнутом на все пуговицы; другой широкоплечий, тоже высокий, но в плаще нараспашку, длинном и сером, в мятой кепке козырьком назад. Они стали притопывать в такт новой музыке, а их друзья хлопать в ладоши и напевать:

Эх, раз! Еще раз! Еще много-много раз!

— У меня открывались хорошие перспективы. Я работала сезон в цирке на Цветном бульваре. Для дебютантки это больше чем успех. Это просто счастье. Но потом у меня вышел разлад с мужем. Я стала страдать бессонницей и однажды на тренировке, буквально, как говорят, на пустом месте, упала и повредила позвоночник… Четыре месяца тоски в клинике. И приговор врачей — жить можно, рожать можно, танцевать можно. Заниматься воздушной гимнастикой — нельзя.

— Что же вы теперь собираетесь делать?

— Разводиться с мужем.

— Ваш муж был цирковым артистом?

— Да. Он был велофигурист. Попал в группу новеньких. Им ассистировала одна девица, знаменитая тем, что никому из