как обременительная и быстро улетучивающаяся из памяти обязанность. Однако были и те, с кем мы переписывались и встречались в Польше и в России в течение следующих нескольких десятилетий, вплоть до сего дня; с некоторыми из них мы с грустью простились, когда они уходили от нас навсегда…

Однако не обходилось без конфликтов. Особенно допек меня некий Манусевич. Он был профессором в Институте славяноведения АН СССР, в то время размещавшемся в очаровательном доме в том же Трубниковском переулке под номером 30а, в типичном для Старого Арбата особняке с небольшим садом. Мы знали о прибывшем, что он публиковал работы о Польше во время заключения пакта между Сталиным и Гитлером и после 1939 года, охотно цитируя в них слова Молотова об «уродливом детище Версальского договора». Я встретила его – как и следовало – на вокзале, отвезла на машине ПАН в Бристоль, где он получил комфортабельный номер. Затем я сопроводила его, как он хотел, в соответствующий архив, чтобы он мог просмотреть описи и заказал дела на следующий день. Прощаясь со мной вечером, он пожаловался, что в номере нет письменного стола. Позже начались звонки. Когда я поднимала трубку, помимо своих следующих пожеланий, я снова выслушивала перечень того, почему он не может работать без рабочего места. Когда Ренэ подходил к телефону, вместо приветствия слышал повелительный возглас: «Сливовскую!» (тогда он обычно вешал трубку).

Наконец, мы встретились в связи с каким-то нетерпящим отлагательств делом, и я вновь услышала об этом несчастном письменном столе… Я любезно ответила что-то в таком роде: «Да, действительно, у нас случаются досадные моменты. Бывает даже, что не закажут гостиницу или вместо машины приходится бежать за такси. Мне часто приходится испытывать стыд и извиняться. Ну, а в гостиницах никогда не бывает письменных столов. Зато у вас сразу имеется доступ в архив, вы получаете описи и без усилий получаете дела. С другой стороны, когда я и мои коллеги приезжаем к вам, то получаем академическую гостиницу, письменный стол, есть машина, которая нас везет в гостиницу, но я долго жду за этим письменным столом разрешения на работу в архиве, более того, я не получаю описи и так далее. Поэтому я не знаю, что следует называть хорошими условиями труда». Александр Яковлевич – потому что именно так следовало обращаться к Манусевичу – был явно в ярости. Я отвезла его через несколько недель на Гданьский вокзал (Центрального вокзала еще не было), мы холодно попрощались, и я надеялась, что мы больше не увидимся.

Через какое-то время меня вызвали к профессору Мантейфелю. Я вошла как всегда неуверенно, потому что директор, хотя и открытый к общению, вызывал у многих из нас, молодых сотрудников, настоящий страх, смешанный с уважением. И что же я услышала. Профессор характерным голосом, отделяя и растягивая слоги, произнес: «На Вас поо-оступил доо-нос. Из иностранного отдела ПАН мне написали, что то-оварищ Манусевич жаловался на Вас и про-о-сил, чтобы больше Вы никогда не опекали советских истоо-риков. Я должен извиниться перед Ваа-ми и не могу Вас заверить в том, что подобные инциденты не повторятся. Мы не имеем никакого влияния на то, кто к нам прии-ез-жает». Излишне говорить, что я была удивлена и тронута. Это произошло еще до Октября, и оттепелью еще ни пахло; я убеждена, что человек без научной степени и достижений в науке в такой ситуации, будь он в другом институте, потерял бы работу.

Однако у меня было то преимущество, что я уже сопровождала нескольких историков из Института славяноведения АН СССР, в том числе директора Ивана Хренова, поэтому я могу спросить их, неужели они действительно не хотят, чтобы я с ними работала в Варшаве… В коридорах того же института мы с Манусевичем часто сталкивались, каждый раз делая вид, что не знаем друг друга.

О встречах с Хреновым я хотела бы написать больше. Он был представителем советской номенклатуры, в науку попал случайно, занимался революцией 1905 года. На руке у него была татуировка в виде якоря, он любил польку и оперетту. Я ничего больше о нем не знала. Я лишь обратила внимание на то, как вокруг него скачут наши партийные историки, освобождая меня от работы с ним. (В принципе сопровождение важных гостей – это прекрасная возможность понаблюдать за поведением своих соотечественников: кто и насколько низко кланяется и что пытается уладить, кто берется за бумажник, чтобы ассистенту не приходилось давать чаевые официанту и гардеробщику, составляющие значительную часть его бюджета, которую ему никто не возместит и т. д.).

Иван Хренов как раз приехал на очередной съезд Общества любителей истории, который проходил в атмосфере октябрьских перемен и прилета делегации во главе с Хрущевым, о которой говорилось, что прибыла на Ту-104, а отлетела МиГ-ом после смещения маршала Константина Рокоссовского, триумфального возвращения Гомулки, манифестации в городе и т. д. Заседания проходили, как и положено заседаниям; с них исчезали все более и более вовлеченные участники с обеих сторон. Гостем никто не заинтересовался и вокруг него образовалась пустота, которую он не мог не заметить. Мы занимались им с удвоенной заботой, считая, что гость – это гость, и мы должны об этом помнить. Мы даже привлекли красивую сестру Ренэ, которая тогда была студенткой философского факультета, чтобы она сходила с ним в оперетту. Она вернулась и сообщила, что гость настолько «надушен», и при этом «Шипром», что трудно вынести. Одеколон марки «Шипр» действительно имел чрезвычайно сильный аромат и был единственным доступным в СССР. Из женской парфюмерии, кроме аромата ландыша, самой дорогой была «Красная Москва», также с сильным ароматом. (Эти духи, полученные как-то в подарок, долго стояли в нашем доме, пока однажды не выяснилось, что это лучший способ для отпугивания кобелей от нашей любимицы бульдожки Сапы, когда у нее была течка; мы искали эти духи спустя годы, но они бесследно исчезли… А жаль).

Чтобы отвлечь внимание от напряженных событий в столице, мы поехали с Иваном Александровичем втроем на служебном автомобиле ПАН в наш любимый Казимеж; была прекрасная погода – день пролетел незаметно. В Варшаве мы покупали пластинки с записями его любимых полек, мы возили гостя то и дело в его посольство к радости нашего водителя, внимательно следившего за слегка напуганным пассажиром. Мы везде говорили по-русски, чтобы он не думал, что мы боимся антисоветских настроений. Перед отъездом я подошла к председателю Общества любителей истории, беспартийному профессору Станиславу Хербсту, и объяснила ему всю ситуацию, попросив, чтобы, кроме меня, сопровождающей без научной степени, кто-то из профессоров и членов совета Общества проводил и