– Лёля, что у тебя произошло?

– Есть один человек, которому я могу всё рассказать.

Мариша привстала, силком притянула меня к себе, тоже усадила на пол и обняла:

– Говори.

– Нет, это не ты. – Я высвободилась из ее рук, встала, отошла подальше.

– Кто это? Саша?

– Как ты с таким умом стала министром? Я поеду к маме. Единственный человек, кто может меня понять, это мама.

Сначала я это сказала, а потом уже поняла, что ведь это правда. У каждого человека есть мать. И только мать может тебя понять, как никто другой – ни сестра, ни брат, ни бабушка, ни подруга, ни ребенок, ни муж – никто. Я должна к ней поехать.

– Лёля… – Мариша вздохнула.

Я поняла, что она сейчас будет меня уговаривать не ехать. Не надо! Я и так столько лет ждала этого дня. Я сяду и поеду. Только Марише ничего не скажу.

– Я пошутила.

– Точно? – Мариша подошла, повернула к себе мою голову, посмотрела в глаза. – Не врешь?

– Нет, что ты. Я не умею врать.

– Ладно.

Меня сегодня почему-то очень тяготило общество Мариши, но я вытерпела. Мы вместе приготовили ужин, съели его, выпили коньяку – Мариша две рюмки, я – два больших глотка, и пошли гулять по вечерним улицам.

Начинается самое светлое время в году. Оно проходит быстро, как и все другие месяцы, как и вся остальная жизнь. Но пока оно есть, хочется гулять допоздна, смотреть, как темнеет небо, появляются звезды, слушать вечерних птиц. Птицы только-только прилетели из теплых краев, им есть что рассказать местным, оставшимся здесь, чтобы петь долгой темной зимой о любви, которой не бывает и которая ко мне пришла. Чирикать, каркать, насвистывать…

Пока мы с Маришей гуляли, у меня даже немного отступила и притупилась боль. И я осторожно подумала – может быть, ничего это не было – вообще? Не было никакого Эварса, не было этих месяцев, я все это себе придумала – от скуки, одиночества?

Не было Нового года, который я первый раз за последние десять лет провела без Мариши, не было поездки в заброшенную деревню, у которой наша машина застряла в снегу, мы топали до одного из двух жилых домов, где нас ждал местный чудак-художник, с которым мы и праздновали Новый год «по-русски», как хотел Эварс – с баней, валяньем в снегу, водкой, мочеными яблоками, хрустящими огурчиками, кабаниной, запеченной птицей, которую художник называл куропаткой, но мне она напоминала обычную ворону. С теплым пуховым одеялом из кусочков разноцветной ткани, под которым я проснулась раньше Эварса, лежала, смотрела на самого любимого, самого лучшего в мире мужчину, я знала, что это начало моей новой жизни и загадала – если он проснется и первым делом обнимет меня, а потом уже откроет глаза, то мы не расстанемся никогда, так и случилось.

Не было Дня всех влюбленных, когда я подарила Эварсу крохотную золоченую матрешку, из которой можно достать еще три, одна другой меньше, я купила ее в том самом магазине, где когда-то увидела (или придумала это) нашу пропавшую домашнюю кастрюлю. А Эварс не приготовил мне подарок, но очень обрадовался матрешке, купил мне большой букет разноцветных хризантем – наверное, самых ярких, которые были в цветочной лавочке, и стал крутить меня прямо на улице за обе руки, положив букет в сугроб. А кто-то из прохожих снял нас и поставил потом эту фотографию в «Подслушано наш город» – я, хохочущая, с растрепавшимися волосами, в расстегнутой белой шубке, с улетевшей в сугроб шапкой, малиново-оранжево-желтый букет на этом же сугробе, Эварс, счастливый, раскрасневшийся, деловитые голуби вокруг нас, выковыривающие с дорожки крошки хлеба, застрявшие в утоптанном снегу.

Не было Восьмого марта, накануне которого мне неожиданно принесли столько цветов мои посетители, даже те, о существовании которых я почти забыла, что мне пришлось вызывать такси и просить Эварса встретить меня. Он вышел на улицу в ботинках на босу ногу, в коротких джинсовых шортах, в которых обычно ходит дома, в оранжевой майке с надписью на своем языке – «У кенгуру две ноги и две руки, кенгуру это не еда» и маленьким веселым кенгуренком, чем-то похожим на него самого. Я сказала: «С ума сошел, замерзнешь, мороз», а он смеялся и напевал по-английски старую-старую песню «Love me tender, love me sweet, never let me go…», что дословно означает «Люби меня нежно, люби меня сладко, никогда не дай мне уйти». Как же я дам тебе уйти, если ты наполнил всю мою жизнь собой?

Этого ничего не было? Как, куда это девать? Есть много лицензированных способов борьбы с воспоминаниями, от которых становится больно, и кому, как не мне, о них знать. Один из них, самый парадоксальный – погружаться в них с головой, быть там, пока они не перестанут приходить в самое неподходящее время. Они перестают быть такими навязчивыми, подсознание ставит блок независимо от моей осознанной воли – именно этот способ я пробую на себе.

– Я устала, давай вернемся! – Я подергала за рукав бодрую Маришу, топающую рядом широкими шагами в огромных модных белых ботинках. – Пошли обратно, пожалуйста.

Мариша посмотрела на меня скептически:

– Мы даже пяти километров еще не прошли. У меня шагомер сигналы подает, когда домой возвращаться.

Я махнула рукой. Все равно Мариша сделает по-своему. Если ей кажется, что мне надо гулять, проще подчиниться. Тем более, что я на самом деле задохнулась за эти дни дома – от тоски, одиночества, невозможности душой принять то, что произошло со мной. Разум – да, пожалуйста, два раза сказал «Нет, не может быть», а потом приступил к анализу, подробному анализу, сравнительному анализу, синтезу, подготовил выводы, предложил мне их по пунктам, мой разум, привыкший анализировать и искать выход для других людей. Как адаптироваться к невозможным условиям работы, как научиться прощать обиды, как поверить в свои силы, как преодолевать страх – все это мой разум знает и умеет передать другим. Но путь к душе гораздо сложнее и дольше. К своей в том числе. Я всё понимаю, но моя обида никуда не девается, мое отчаяние, моя тоска, мое одиночество. Меня мучают противоречивые чувства, они никак не зависят от трезвых рассуждений.

Мариша старательно веселила меня рассказами о своей работе – в лицах показывала других начальников, их жен, раболепных подчиненных, – Мариша невероятно артистична, если бы жизнь сложилась по-другому, она была бы хорошей актрисой. Она и так хорошая актриса, но никто кроме меня этого не знает. Мужчины, с которыми она встречается, не успевают ее узнать – слишком быстро они ей надоедают. Или слишком быстро она понимает, что они ее не любят по-настоящему. Почему? Почему красивую, яркую, умную, веселую Маришу никто не любит по-настоящему? И об этом я тоже поговорю с нашей мамой. Я уверена, что она ждет, терпеливо ждет много лет, пока мы приедем. Она почему-то не может приехать сама. Возможно, она всё о нас знает. Даже и не придется рассказывать.

Когда Мариша наконец уехала, я почувствовала невероятную пустоту. Коты растеклись вокруг меня – на подлокотнике кресла, рядом, на полу. Но коты не умеют говорить. Надо было предложить Марише остаться.

Эварс прислал фотографии. Простой деревенский дом, валяются по участку ржавые бочки, старый деревянный стол, на нем бутылки пива, Эварс, подозрительно счастливый, в расстегнутой куртке, со сбившимся на бок шарфом, крепко держит в голой руке трепещущую рыбу, он, видимо, только что ее выловил. И от этого так счастлив. Или не от этого. Я сама бы не стала искать никакие фотографии в Сети, но он прислал мне их. Зачем? Чтобы порадовать меня, свою подругу. Наверное, с рыбкой его фотографировала Таццяна, это не селфи, я даже видела чью-то тень рядом. Я не стала ничего отвечать. Не смогла найти никаких слов. Послать по-русски? Послать смайлик-улыбку, означающий «я рада, но слов никаких для тебя у меня нет»? Выбрать особый значок, постараться передать им сложные чувства, которые я испытываю? Просто написать – «здорово» или «ахахах»? Не надо ничего писать. Как будто была у меня драгоценность – я считала, что это драгоценность, например, большой золотой браслет – и случайно уронила его в реку. И река