годом ранее, в 1865-м, Стелловский выплатил ему три тысячи рублей, которые должны были пойти на погашение долгов, после чего писатель уехал за границу, «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Но, когда 29 июля Достоевский приезжает в Висбаден, он, по-видимому, уже не очень заинтересован в том, чтобы «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Через пять дней он пишет Тургеневу, жившему тогда в Берлине, что из трех тысяч, за которые он продал свои будущие сочинения, у него осталось всего сто семьдесят пять рублей, что ему хотелось бы выиграть тысячу франков, чтобы прожить за границей хотя бы три месяца, и что за эти пять дней в Висбадене, по его словам, он «все проиграл, все дотла, и часы, и даже в отеле должен».

Как отмечает биограф Достоевского Людмила Сараскина, в историю создания романа «Игрок», который Фёдор Михайлович должен был закончить к 1 ноября 1866 года по договору со Стелловским, «включилась мистика денег: аванс, полученный под замысел сочинения об игроке, автор бросает на игорный стол в заведении экстра-класса и проигрывается весь».

Когда полтора года назад я рассказал одному своему другу, что собираюсь писать книгу о Достоевском, первое, что он спросил: «Интересно, писал ли Достоевский, чтобы играть, или играл, чтобы писать».

11.4. Памятник

Хотя Достоевский называл Стелловского спекулянтом и считал «довольно плохим человеком и ровно ничего не понимающим издателем», итальянский писатель Антонио Пеннакки полагает, что читатели Достоевского должны поставить Стелловскому памятник.

Звучит, конечно, провокационно, но это в духе Антонио Пеннакки, из общения с которым я сделал вывод, что иногда вещи, которые он говорит, далеко не так абсурдны, как может показаться.

11.5. Роль Антонио Пеннакки в истории моей семьи

Лет десять назад сидел я как-то на кухне у себя дома (на кухне я работаю, это самое большое помещение в моей квартире в Казалеккьо-ди-Рено), раздался телефонный звонок. Я взял трубку и услышал незнакомый голос:

– Добрый день, это Антонио Пеннакки.

– О, добрый день, – сказал я.

Я читал его романы и был на одной из презентаций журнала «Лимес»[61] в книжном магазине в Болонье, во время которой Пеннакки дискутировал с каким-то болонским писателем. Пеннакки мне очень нравился, но мы с ним никогда не были знакомы, и его звонок застал меня врасплох.

Опять же дело, вероятно, во мне, в том, что у меня не очень большой опыт общения по телефону, возможно, потому, что, когда я был маленьким, у нас его не было: мы были одной из тех немногих семей, у которых не было телефона; он появился позднее, когда мне было уже двадцать два, но я тогда уехал работать в Алжир, где проработал полтора года, после чего уехал работать в Ирак, где тоже проработал полтора года, и, только когда вернулся в Италию и поступил в университет, наконец начал активно пользоваться телефоном; помню, как однажды позвонила подруга (она звонила мне в первый раз), и я спросил: «Чего тебе?» – а потом узнал от нашей общей знакомой, как подруга жаловалась ей, что я с ней грубо разговаривал, хотя сама мне тогда ничего не сказала; но я понимаю, что она была права, и думаю, дело тут не в том, как долго у вас не было телефона.

Например, Батталья, наша с Тольятти дочь, тоже иногда спрашивает, когда я ей звоню: «Чего тебе?» – хотя с детства знает, что такое телефон. Это не зависит от того, был у вас телефон или нет. Это просто такой сорт людей, даже если никаких особых сортов и не существует. Но не будем отклоняться от темы.

11.6. Не будем отклоняться от темы

Итак, лет десять назад у меня дома зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал незнакомый голос, который произнес:

– Добрый день, это Антонио Пеннакки.

– О, добрый день, – сказал я, вставая, и начал прохаживаться (я люблю прохаживаться, когда разговариваю по телефону).

И тут Пеннакки говорит, что читал мои романы и что считает меня хорошим писателем.

И мне приходит в голову, что еще ни один писатель из тех, с кем я не был знаком лично, никогда не звонил мне, чтобы похвалить мои книги, и что мое впечатление от Пеннакки было верным – не зря он мне всегда нравился.

Да, я знаю за собой эту слабость: все, кому нравятся мои книги и кто считает меня хорошим писателем, в свою очередь, кажутся мне милейшими людьми (даже вы, читающие эту книгу, если почувствуете, что читать ее вам приятно и что я действительно хороший писатель, и если нам когда-нибудь выпадет случай встретиться в этом огромном мире и вам захочется остановить меня и сказать, как это сделал Пеннакки: «Нори, хочу сказать вам: вы на самом деле хороший писатель», – я подумаю, что вы милейший мужчина, ну или милейшая женщина – смотря по ситуации).

На этом Пеннакки не остановился и произнес: «Но…» – И я подумал: «Я так и знал, что будет какое-то „но“».

– Но, – произнес Пеннакки, – я должен тебе кое-что сказать.

– Говори, – сказал я.

– Сейчас ты поедешь к Тольятти, станешь перед ней на колени и скажешь ей: «Тольятти, прости меня, пожалуйста, это я во всем виноват, я хочу, чтобы мы снова были вместе».

Дело в том, что на момент этого разговора с Пеннакки мы с Тольятти уже лет шесть как расстались, но Пеннакки читал мои книги, в которых речь шла о Тольятти, – и те, где я описывал, как влюбился в нее, и те, где рассказывал, как мы с ней жили, а из книги, описывающей, как мы с ней расстались, Пеннакки, который знал жизнь и разбирался в людях, сделал свои выводы и решил, что я должен пойти к Тольятти, встать перед ней на колени и сказать: «Это я во всем виноват, я хочу, чтобы мы снова были вместе».

На тот момент я уже несколько лет встречался с другой женщиной, и все у меня было хорошо, чего Пеннакки, конечно, не мог знать, и, когда он завел разговор о том, что я должен поехать к Тольятти, встать на колени и так далее, я ответил: «Гм, надо подумать. Это не так-то просто, но я подумаю», – а сам тем временем размышлял о том, что Пеннакки – человек уже немолодой и, видимо, со своими странностями.

После этого Пеннакки сказал, что, по его мнению, мне следовало бы браться за более серьезные книги и работать с более серьезными издателями, на что я ответил: «Гм, надо