На посыпанной гравием дорожке между трибунами и стартовыми воротами, где нет посторонних ушей, излагаю ему суть проблемы.

— Гейдрих… Я подозревал. Не думал, что дело зашло столь далеко.

Проклятие! В этом замешан начальник РСХА? «Родственник» осведомлен лучше меня, когда речь заходит о самых могущественных людях Рейха.

— Он любит девочек. Не пропускает ни одной юбки. Не как Геббельс, тот готов зажимать актрис прямо в коридорах Министерства, крики и сопротивление его только раззадоривают. Гейдрих — эстет. Предпочитает уединение, читать стихи и играть на скрипке очередной избраннице, делать ей дорогие подарки. Конечно, это требует денег. Оперативные расходы, по природе своей мало поддающиеся контролю, для него золотое дно. Но так грубо, практически открыто… Он потерял чувство реальности.

Та-ак. Гейдрих кровно заинтересован не раздувать финансовый скандал. Но в гадюшнике, именуемом НСДАП, все пресмыкающиеся у трона фюрера друг друга подсиживают, собирают компромат, а уж у моего большого шефа врагов — половина страны. Если скандал все же разгорится, удар попробуют перевести на мелких сошек. Выскочка гауптштурмфюрер из дворянской семьи с непонятными пробелами в биографии подходит идеально. В теплый июньский день у меня мороз пробежал между лопатками!

— …Вы поняли задачу, Валленштайн?

Я ее даже не услышал. Вроде как редактура доклада разведки с оценкой состояния Красной Армии перед началом «Барбароссы».

— Да, герр бригадефюрер! Разрешите идти?

Отпущенный властным взмахом длани, я возвращаюсь к себе и скоро оказываюсь погребенным под ворохом донесений восточной агентуры СД. Утешаю себя, воображая аналогичную картину в Абвере, только у них количество агентов (и агентурных сообщений) гораздо больше. Плюс данные авиаразведки. Скоро выжимки из этого отправятся в ОКВ — Верховное командование Вермахта. И начнется.

Если отбросить детали, Красная Армия под копирку повторила ошибку французской: они тоже думали, что Вермахт будет топтаться у оборонительной линии на границе. Они тоже надеялись на численный перевес. И наступило 22 июня 1940 года — день подписания французской капитуляции. Скоро годовщина…

Я грызу по ночам подушку. Элен извелась, не понимает, что со мной происходит. Все просто — меня разрывает пополам.

Безумная часть моей натуры требует слить информацию о «Барбароссе» советской дипмиссии. Рациональная возражает. Любое разведдонесение оценивается с точки зрения доверия к источнику. В моем случае — нулевого доверия. Анонимка может иметь обратное действие, ее сочтут провокацией, дезой.

Но лучше сделать и пожалеть, чем жалеть о несделанном. В гриме и парике я отправляю конверты из разных почтовых отделений — в берлинское советское посольство, в Болгарию, в США. Очень короткий текст, два десятка выверенных фраз. Сами по себе они ничего не изменят. Но быть не может, чтобы в Москве не заметили приготовлений. Не верю, чтобы в Европе не осталось хоть какой-то агентуры. Пусть мой отчаянный крик присоединится к донесениям активных, штатных разведчиков!

Догадываюсь, что в последние дни перед началом Восточной кампании Гестапо перлюстрирует входящую корреспонденцию посольства. Я подкладываю себе под задницу бомбу и сам поджигаю фитиль. Письма отпечатаны на новой, из магазина, машинке, она разбита молотком и утоплена, за бумагу и конверт брался в перчатках, но мои ухищрения — детский сад! Гестапо рано или поздно имеет неплохие шансы найти отправителя.

Только совершив эту глупость, спокойно засыпаю ночью. Результат глупого поступка не заставляет себя ждать.

Провал!

Они вваливаются в мой кабинет втроем, без приглашения и предупреждения. Лица двух автоматчиков непроницаемые. Стволы машинен-пистоле смотрят в сторону, но пальцы лежат на спусковых крючках.

Все это проносится в моей голове за долю секунды. Тогда, в Абвере, я поклялся себе отдать жизнь дорого… И вот он — финиш. Мои руки лежат на столе, вальтер в поясной кобуре. Любое резкое движение — и пуля в лоб. Безнадега.

— Фон Валленштайн? Я — штурмбаннфюрер Шульц, отдел 1Д. Вы арестованы. Сдайте оружие и следуйте за мной.

Поднимаюсь. Нижний чин шустро подскакивает сбоку и забирает ствол. Машинально расстегиваю ремень и портупею.

На коридоре вижу смятение случайно встреченных коллег из разведки. Отворачиваются, словно обознались. Я, шагающий к лестнице вниз под конвоем Шульца и громил из отдела внутренних расследований, попал в касту неприкасаемых. Моя катастрофа на сутки опередила катастрофу Советского Союза!

Все основные службы РСХА находятся поблизости, но в разных зданиях, как на подбор — серых, угловатых, массивных. Благодаря этому офицер СД никогда не столкнется с гестаповцем случайно на коридоре. Разведенные по разным углам, мы не нервируем друг друга. А арестанту предстоит недолгий последний вояж по берлинской улице…

Начинают издалека. Еще не светит яркая лампа в лицо. Еще не катают меня по полу, взбадривая ударами сапог. Вопросы ставит финансовый клерк из второго (хозяйственного) управления РСХА — штурмбаннфюрер СС Виттих, а обстановка более напоминает вызов на ковер нерадивого служащего, нежели допрос обвиняемого. Да и сам Виттих далек внешностью от горилл из Гестапо или лупивших меня абверовцев.

Поэтому позволяю себе поартачиться.

— Весьма сожалею, герр штурмбаннфюрер. Расходование средств на оперативные нужды тесно связано с характером секретных операций разведки, информация о которых не может выходить за пределы шестого управления. Поэтому я отвечу на ваши вопросы только в присутствии бригадефюрера Йоста, начальника разведки и непосредственного куратора этих операций.

Виттих и Шульц переглядываются, а я ногами растаптываю в себе надежду, что подозрения ограничатся растратами. Что дальше? За меня возьмется Гестапо? Или войдет партийный функционер в штатском предлагать сделку: дайте компромат на Гейдриха, и мы на время закроем глаза, что вы — агент красных.

— Видите ли, фон Валленштайн, положение Йоста шаткое, — давит на меня финансист. — Не вы один подозреваетесь в соучастии в его махинациях. Если вы окажете помощь дознанию, я предприму все возможное, чтобы ваши нарушения повлекли самые мягкие последствия.

То есть концлагерь вместо расстрела. Благодетель! Поэтому продолжаю настаивать: я со всей душой, но только с соблюдением правил секретности.

Они прессуют меня еще около часа, используя единственный прием, излюбленный в полиции многих стран: признайся во всем, и тебе ничего не будет. Разбежался! Именно признавшиеся отгребают по полной, это еще в казанской транзитке мне объяснили. Финансист сдается, и на сцене появляется штурмбаннфюрер из отдела кадров, граф фон Валленштайн. Шульц покрывается пятнами от едва сдерживаемого гнева. «Дядюшка» также не получает от меня ни единой крупицы информации с той же отговоркой о секретности, зато узнает главное — «племянник» держится и никого не сдает.

А мне остается только думать о совпадениях. Приближается 22 июня, дата самых важных моментов этой большой войны — и на Западе, и на Востоке. А я обретаюсь в камере, в которой держал сэра Чарльза. Ирония судьбы…

Не могу уснуть. Темно, у камеры нет окон, даже полуподвальной норки. Часы отобрали. По ощущениям — середина ночи. Там,