И наконец, что касается чувств к аделантадо Менданье...

После многих лет, когда Исабель только и делала, что оценивала вещи, взвешивала риски, обмеривала и просчитывала, она могла, наконец, отдаться радости любви.

Чтобы весь день он был её. Чтобы вечером прижаться к нему.

Без споров о сборах.

К ним вернулось то удивительное взаимопонимание, которое возникло при первом разговоре в девической спальне, при венчании в церкви Санта-Анна.

И более того!

Они вместе жили воплощением замысла, десять с лишним лет объединявшего их. Жили одинаково, с одинаковой силой и одинаковой радостью.

В море вернулось главное.

Сколько бы ни каркали вестники несчастья: братец Херонимо и навигатор Кирос, — всё было снова в порядке.

Исабель подняла голову: с палубы послышалось плесканье сигнальных флагов. Кто-то там наверху разговаривал с другими кораблями.

Она уже знала, что самое трудное — удержать четыре судна вместе. Особенно галиот и фрегат, сильно отличавшиеся по водоизмещению: чтобы от них не оторваться, они должны были всегда идти между галеонами. Тем более что у штурманов — даже у Кироса — была только та карта, которую тот начертил по просьбе Альваро в Лиме: три точки в океане. Иначе говоря — ничего. Общее направление. Разрозненные указания. Нарочно.

На берегу Менданье приходилось заставлять себя ничего им не рассказывать, чтобы и они не могли говорить. Там всякий понимал его резоны. Молчать — чтобы тайна местонахождения Эльдорадо не попала к английским наймитам, которые подслушивали по кабакам болтовню испанских матросов.

А теперь?

Ведь и теперь всё та же неясность, всё такая же тишина. День за днём всё один и тот же единственный приказ: следовать за «Сан-Херонимо». Днём не сводить глаз с его флага. Ночью — с его сигнального фонаря. И больше ничего... Вот ещё только команда по вечерам подходить к нему ближе и приветствовать Менданью ритуальной фразой, которую все три капитана по очереди должны были выкрикнуть лично, чтобы он мог распознать их голоса: «Храни и береги вас Господь, нашего главнокомандующего и первого после Бога господина». Таким образом он убеждался, что они на месте и в повиновении.

Ничего им не сообщая, он желал в корне предотвратить у них всякое поползновение к предательству.

Всё это было не ново. Все это прекрасно знали.

Как Колумб, как Магеллан, как все начальники экспедиций, Менданья свои секретные планы держал при себе. У него не было другого способа удержать их от искушения, которое рано или поздно овладело бы ими: удрать. Пойти на дело без него. Найти острова раньше, чем он.

Впрочем, он старался удержать их и учтивостью. В ответ на приветствие он, также ритуальной фразой, приглашал капитанов подняться к нему на борт. Столь же любезно, сколь официально предлагал сесть в шлюпки и подвести с ним вместе итог дня. До сих пор тихая погода позволяла проводить такие вечерние собрания, от которых никому бы не пришло в голову отказаться, ибо никто не сомневался, что уж в этот-то вечер, сравнивая расчёты, Менданья развернёт свои собственные карты — драгоценные портуланы, составленные им в первом путешествии вместе со старым Эрнаном Гальего, который был тогда у него главным навигатором, и знаменитым картографом Сармьенто, которого ныне он величал не иначе как «мерзавцем».

Но нет — ничего...

Ну что ж, время ещё придёт. Покажет им губернатор дорогу в конце концов! Донья Исабель иногда оставляла капитанов на ужин. Еда за столом была превосходная, вино текло рекой, и это внушало доверие. Она не скупилась на продукты и запасы воды — значит, путешествие будет коротким.

Со своего балкона она видела тень фонаря — огромного «фароля» Менданьи. Скоро его зажгут. Теперь она знала не только флажные сигналы, но и те огни, при помощи которых сообщаются корабли. Она знала: если в одном фонаре горит два фитиля — значит, галиот должен замедлить ход и передать сообщение остальным, а те ответят таким же сигналом, чтобы Кирос убедился, что до них всё дошло. Два фитиля в разных фонарях — осторожно, шквал. Четыре фитиля — убрать все паруса. Пушечный выстрел — вперёдсмотрящий заметил по курсу «Сан-Херонимо» риф...

Да, она знала всё это и ещё многое другое об управлении галеоном — ещё сложней и ещё интересней.

За двухмесячное пребывание в портах и несколько недель плавания Альваро с присущим ему удивительным терпением находил время объяснить ей всё, что она желала знать. Например, как называются мачты. На носу — фок-мачта. На корме — бизань-мачта. А в середине — грот-мачта. Знала даже их высоту: у грот-мачты — двадцать шесть метров. И длину бушприта, наклонной мачты перед носом корабля: девять метров. И названия парусов, их форму и назначение; то же про реи, тросы, снасти... Почему насосы-помпы должны непременно качать морскую воду в льялах. Как же без помп? Даже в тихую погоду во все подводные части кораблей рано или поздно просочится вода. Со временем даже нижняя палуба потеряет герметичность. Переполненные каюты, в которых теснились колонисты — на циновках, на голом настиле трюма всех четырёх судов, женщины с детьми в одной стороне, мужчины с другой — будут затоплены. Солёная вода проникнет даже в камбуз, где сложены продукты.

Их конопатчик, знаменитый Гаспар, мог по заслугам считаться королём судового ремонта в Перу. Он лучше всех умел забить паклю, лучше всех замазывал щели смолой, но и он не мог конопатить их до бесконечности. Только три медные помпы, которые денно и нощно изнурительным трудом приводили в действие матросы, позволяли откачать воду, пока нельзя будет судно откилевать — вытащить на берег и положить набок. Но откилевать огромный трёхсоттонный галеон ещё тяжелее, чем работать насосом.

Так же, как помпы, необходим руль — вертикально поставленный рычаг, повернуть который могут только трое рулевых нечеловеческой силы. И киль, и якоря. Исабель знала, что якорей на «Сан-Херонимо» семь. Четыре якоря на цепях, поднимавшихся лебёдками, весом больше пятисот килограмм каждый, — на носу. Два поменьше — они называются кошками. Наконец, в трюме