Альваро знал, о каком пире, каком избиении людей она говорит. Сам он сохранил об этом жуткое воспоминание, как и все, кто был с ним в первом плавании и согласился теперь вернуться. Он ответил осторожно:

— Вряд ли. Это было на острове Гуадалканал, а не Санта-Исабель.

— Но ты не уверен...

— Я ни в чём не уверен, Исабель. Только в том, что теперь я умею говорить на туземном языке. Индейцы, взятые мной в плен на Соломоновых островах, научили меня всему, что нужно знать. На сей раз мы сможем их понимать.

— А если дикари не захотят дружить с тобой? Ты говоришь, их много!

— Когда они увидят, как мы сильны, великодушны и миролюбивы, — захотят.

— Миролюбивы? Ты не слышал, как сейчас разговаривали Мерино-Манрике и его солдаты! Как он подстрекал их высадиться нынче же...

— Никуда Манрике не денется. И все остальные тоже. Да, миролюбивы. Это королевский наказ: хорошо обращаться с туземцами, чтобы сделать их добрыми и верными слугами Христа и Испании.

— Услышь тебя, Господи!

— Он услышал меня Исабель. Господь дал мне возвратиться на Соломоновы острова. И благоволил вернуть сюда вместе с тобой...

Он вдруг замолчал.

Молодёжь за спиной могла их услышать и увидеть.

Страстно и скромно он взял во мраке жену за руку и не отпускал.

Договорил он шёпотом, голосом, срывающимся от порыва, который он пытался как-то сдержать:

— ...Десять лет ты непрестанно меня изумляла. Благодаря твоей энергии стала возможна эта экспедиция. И в эти недели — как ты любознательна, как полюбила море! Бог дал мне даже это: вернуться сюда вместе с тобой и благодаря тебе! Не будь твоей отваги и веры... Тебе, душа моя, обязан я возвращением на Санта-Исабель, тебе обязан нашей победой...

Её охватило волнение, но она стряхнула его.

— Послушаешь тебя, Альваро, — сказала она насмешливо, — и, право, не знаешь, кто из нас больше увлекается и грезит о величии!

Его слова признательности тронули её до глубины души.

Менданья не часто произносил такие речи. Как он только что сказал, обращаясь к экипажу, аделантадо всегда был немногословен. Долгих разглагольствований не любил. И хотя рассказывать он умел, как никто, но не расписывал свои странствия в красках. Ещё меньше распространялся о своих заслугах. И даже о чувствах. Никогда у него не бывало и намерений льстить. «Полная, — думала она, — полная противоположность Киросу».

Никакого фанфаронства не было у Альваро, никакого тщеславия, и это её волновало до глубины души. Всегда одно и то же! Как в первый день в её девичьей комнатке...

Или так проявлялась его честность? Смелое признание своих слабостей?

Скромность? Нет. Альваро не был скромным!

Она знала: наоборот, он очень гордый человек. Гордый до глубины души и не менее того упрямый.

Чтобы не сглазить, она вернула его к действительности:

— Мы ещё не победили... Кто знает, что готовит нам Провидение?

Он не ответил.

Оба они погрузились в мысли и опасения — каждый в свои — и вновь воцарилась тишина.

Под ними на палубах ночь шелестела тысячью шепотов.

Жёны колонистов говорили друг другу, какие будут задавать пиры, когда разбогатеют. Завтра... Солдаты представляли себя офицерами. Кирос — аудиенцию у папы, дворянский титул от короля, восторги своих людей, возвращение во главе собственного флота, триумф. А полковник Мерино-Манрике в мыслях стал аристократом, каким он должен был бы оставаться всегда — равным своему предку, первому архиепископу Севильи.

Все воображали себя покрытыми славой и осыпанными золотом.

Некоторые, самые жадные, пылкие и смелые, пытались заняться любовью.

Суббота 22 июля 1595 года, на рассвете

На «Сан-Херонимо» — ни звука.

А ведь все: мужчины, женщины, колонисты, офицеры, солдаты — были там, на палубе. Затаили дыхание. Остолбенели от любопытства и страха. Их тени, на рассвете иссиня-чёрные, стелились, тянулись до самого полуюта. Они казались такими же мрачными, как стволы пальм, горизонтально вытянувшиеся в глубине бухты, чуть не касаясь воды недвижными, таинственными листьями.

На крамболах Кирос выставил двоих дозорных. Море было серое, непрозрачное. Чёрного песчаного дна не было видно.

Песчаного? Нет, то был не песок, а обломки кораллов — такие острые, что могли серьёзно повредить днище, если оно заденет за них. У Кироса были все резоны для осторожности.

Солнце уже встало: белое, неяркое, с трудом пробивающееся через сырой туман, нависший над лесом. Силуэты скал вокруг бухты тоже тонули в тумане. Над утёсами угадывались острые пики с чёрными зазубринами.

«Сан-Херонимо» при малой парусности медленно отыскивал путь к берегу. Ветер был такой слабый, что ничего не мог пошевелить своим дыханием. Не трепетали даже свечи, всю ночь горевшие в каютах аделантады.

Зато на пляже, под грудами хвороста на узенькой полоске земли проявились признаки жизни. Оттуда выплыли пироги. Десять, двадцать, сорок пирог с обнажёнными людьми, которые с громкими криками гребли к кораблям.

Ещё глубже стало молчание на «Сан-Херонимо», в ещё большем ужасе застыли люди.

Менданья стоял в первом ряду в полном губернаторском облачении, в шлеме, в высоких сапогах, с рапирой на боку, в сверкавшей на солнце серебряной кирасе, выпуклой на груди. Нахмурив брови, он пытался разглядеть на пирогах знакомое когда-то лицо.

Рядом с ним крохотный, сосредоточенный Кирос в тёмной одежде, пытался оценить скорость челноков — на каждом по два гребца, лёгкие, проворные, легко управляемые: таких он никогда не видал.

Мерино-Манрике прикидывал число дикарей, приближавшихся к ним, размахивая руками. Сколько здесь этих обезьян? Триста? Четыреста? Он пытался разглядеть их оружие. Где они прячут свои луки, стрелы, копья? За спиной? На дне пирог?

Солдаты, держа в