Но на свой лад.

Она не могла допустить до себя усталости, безобразия, грязи, праздности.

Не могла внушить им малейшего сомнения в своём превосходстве.

Как и грозная статуя на носу «Сан-Херонимо» — та позолоченная сирена, что торила путь кораблю, разрезая перед ним волны, — Исабель Баррето в белых жемчужных серьгах и безупречных кружевах была символом блеска грядущих открытий, испанской власти в четвёртой части света. Она воплощала собой Экспедицию.

Исабель прикрыла глаза, чтобы не тревожить своего удовольствия. Она предалась ослепительному свету, упоительному солнцу. Под таким небом ширь пустынного моря приводила в восторг. Всё лучше, думала она, чем сидеть взаперти за высокими стенами асьенды, окружавшими её девичью жизнь. Лучше, чем затворничество за опущенными жалюзи на балконах, опоясавшими дворец вице-короля и оградившими жизнь его придворных. Даже лучше, чем вечно сидеть за ставнями собственного дома, ожидая, когда возвратится дон Альваро.

Лучше сухопутной жизни...

Она неотрывно смотрела, как поднимаются волны, разбивается пена, и меняется ветер, и набегают облака на небо... Она любила всё это — любила море, как некое откровение. Любила запах водорослей, запах смолы, железа и дерева — всегда узнаваемый запах её корабля, когда по вечерам она заходила в его жилые помещения. Любила вкус соли на губах, когда ложилась спать, и покачивание, когда засыпала.

Славно слышать непрестанное хлопанье парусов над головой, звон колокола и перекличку матросов при отбивании склянок, скрип досок на палубе и лебёдок. И шипение волн под килем.

Видеть, как рассветное солнце поднимается над горизонтом, а закатное покорно тонет в воде, следить за беспокойным мерцанием Полярной звезды в ночи[16], наблюдать все светила, по которым брал курс рулевой. Погружаться в бесконечное созерцание.

Какой болван говорил ей, что ей, по её бабской природе, пустой и непостоянной, будет противна неподвижность долгого плавания? Ну конечно братец Херонимо. Нежно любящий, как всегда.

А какой идиот сказал, что галеон для неё будет как тюрьма, а океан как могила? Кирос?

Ни в чём не надо упрекать Кироса! Она ошиблась на его счёт.

Но кто, как не Кирос, мог заранее сказать ей (с некоторым презрением), что она не вынесет однообразия Южного моря — тихого, мирного и пустого пространства, где каждый день похож на другой?

Кирос тоже ошибся.

Для неё, как и для него, корабль воплощал свободу, будущее, безмерное сокровище. Белые паруса «Сан-Херонимо», сотканные из того кастильского полотна, которое не может порвать никакая буря, хлопали, словно крылья, стремились вверх с той же радостью, какую она сама тщетно усиливалась сдержать. Исабель не знала, отчего это: от солнца, от ветра, от воды... Но когда она ощущала у себя под ногами весело бегущий корабль, то и сама переживала ни с чем не сравнимое веселье. То была новая благодать, полнота физических сил, нечто безотчётное, телесное, никогда не испытанное.

Действительно: странна жизнь, и неисповедимы пути Господни!

Как только она оставила землю, её покинула тревога. Не в апреле, на большой церемонии в Лиме, а спустя два месяца, когда закончился бесконечный этап прибрежного плавания между северными портами, где Менданья счёл за лучшее закончить погрузку корма для животных. Фураж, вода для скотины... Прежде всего он рассудил за благо внести поправки в её размещение.

Четырнадцать коней экспедиции губернатор перевёл на «Санта-Исабель II», — «альмиранту», второй корабль флотилии, где трюмы были шире, чем на галиоте и фрегате. Галеон был достаточно остойчив, чтобы не перевернуться, когда лошади станут при качке перекатываться с борта на борт. А Лунарес — иноходец дона Альваро с завода Нуньо Баррето — и Преферида — любимая кобыла Исабель — даже получили специально построенные стойла рядом друг с другом, где можно было в шторм привязать их и закрепить.

Коров, свиней и овец распределили по «капитане» и другим судам.

Всё это заняло какое-то время.

Но когда утром в пятницу 16 июня 1595 года армада подняла, наконец, все паруса, всякая тоска ушла.

Только невозможное, не оставлявшее её упоенье... За пять недель плавания — ни единой тучки на душе. И на небе ни облачка.

Впрочем, Исабель приходилось признавать свои ошибки.

Ошибочные суждения, ненужную недоверчивость, фантазии... Несправедливость. Она признавалась себе: во всех своих спутниках она ошибалась.

Вот Альваро умел правильно оценить достоинства выбранных им людей. Например, Кирос оказался именно таким, каким с великой похвальбой изображал себя. Великолепный навигатор, к тому же до того влюблённый и в «Сан-Херонимо», и в «Санта-Исабель», и даже в галиот с фрегатом, как нельзя было и представить. Да, Альваро был прав, думала она и упрекала себя за то, какие скандалы устраивала во время набора команды... Кирос знал достоинства, слабости, состояние всей флотилии так, как будто сам строил эти корабли. Знал ветра. Знал течения. А главное — знал экипаж и умел управлять им.

А этот ужасный полковник Мерино-Манрике... Кто бы мог вообразить, что он будет вести себя так спокойно? Он жил на отшибе вместе с собачкой — крохотной кривоногой сучкой, похожей на помесь мопса с крысой, которая всюду бегала за ним и рычала. Он даже не находил нужным появляться за столом Менданьи, своего генерал-капитана, когда тот приглашал к себе главного навигатора, офицеров, капеллана и викария экспедиции. Должно быть, Мерино-Манрике, называвший себя потомком того знаменитого Манрике, который в 1200 году был севильским архиепископом, считал себя слишком благородным, чтобы делить трапезу с Киросом, Лоренсо и всеми этими Баррето. А в итоге — обедал среди своих солдат.

Но вот неожиданность! Этот грубиян оскорблял только своего чёрного раба, да ещё племянника, служившего ему как паж. На этот счёт — никаких претензий. И отряд казался дисциплинированным. Кто бы подумал? Люди Медины-Манрике любили своего полковника. И в добрый час!

А ещё один подонок? Бандит, новоявленный зять — адмирал Лопе де Вега?

И он в море стал совсем другим. Много лучше!

Правда, на него пришлось немного поднажать,