Спрашиваю у соседа, он местный оказался:

«Они что, тут концертную бригаду, что ли, содержат? Ничего себе размах!»

А он мне:

«Да нет, то местные поварихи, шофера, сантехники выступают».

«Вот так, за бесплатно?»

«А ты глянь на того, что у дверей стоит, караулит. Кто откажется — уволит сразу».

«Так это же типичное крепостное право!» — я ему. Но сосед лишь пожал плечами и ничего не ответил…

…На другой день должно было состояться открытие памятника отважному землепроходцу, куда нас всех опять же пригласили. Но сведущие люди шепнули, что памятник тот стоит с незапамятных времен, а сейчас его просто накрыли новой накидкой, вот и все открытие. Мне почему-то сделалось грустно от такого известия и утром, когда раздался грохот оркестра, то решил лучше побродить по старым улочкам городка, который к тому же оказался едва ли не ровесником Киева.

Улочки были совершенно пустые, и лишь из магазина навстречу мне идет пожилая худощавая женщина с озорными глазами, выглядывающими из-под вязаного платочка. В руке у нее плетеная сетка-авоська, из которой торчит батон хлеба и бутылка молока. Меня увидела и остановилась. Спрашивает:

«Сынок, а что там за музыка играет? Праздник, что ли, какой? Так вроде кончились из тех, что я знаю…»

«Так то вашего Шелехова чествуют. Неужто не знаете?»

«Да откуда мне его знать-то. Я как после отсидки из лагеря сюда обратно вернулась, так и живу здесь, ничем особо и не интересуюсь…»

Мне стало интересно, за что такую безобидную на вид старушку и вдруг упекли в лагерь, о чем и спросил ее. Она охотно ответила:

«Так за анекдот. За что же еще?»

«Как так? А кто донес?»

«Кто ж их знает? Подружки, поди. Да разве кто признается. Мы мой день рождения после войны как раз отметить решили, выпили чуть и айда анекдоты шепотком друг дружке рассказывать. Ну, смеялись-то все, а один кто-то взял да и донос на меня состряпал. Забрали меня на другой день, а у них уже дело готово. Дескать, против советской власти разговоры вела. И не отопрешься, коль так они решили. Вот двенадцать лет и припечатали».

«И анекдот тот помните?» — я тогда страшно интересовался анекдотами и знал их не меньше сотни, а тут такое сокровище, сталинский анекдот, да еще от самой рассказчицы. Очень мне захотелось тот анекдот услышать. Не отстаю от бабули, все тут, прошу, чтоб рассказала. Думал, забыла, а она мне:

«Как же его не помнить, коль он у меня в личном деле записан», — и улыбается, видно, вспомнила и самой смешно стало».

«Так расскажите! Кончилось то время, когда за анекдоты срок давали, теперь за них не садят, точно говорю».

«Да кто ж его знает, не… Второй раз туда не хочу», — она круто повернулась и пошла.

Я тут же догнал ее, перегородил дорогу и стал уговаривать, чтоб она рассказала тот анекдот. Клялся всем чем можно, и, в конце концов, она сжалилась. Когда дошли до ее подъезда, открыла дверь, встала на ступеньку, опять с хитринкой так улыбнулась и чуть не шепотам рассказала не очень-то смешной по нашим временам свой анекдот, за который и угодила в лагерь.

«Ну, дело было так. Собрались, значит, на конференции все наши вожди. Втроем: Черчилль, Рузвельт и наш Иосиф Виссарионович. Выпили как положено, закусили, и тут у них спор зашел: чья собака хозяину более послушная. А проверить так собак решили: кто из них горчицу из рук хозяина есть станет, значит, та собака самая послушная и есть.

Вот первым Черчилль свою собаченцию подзывает и подает ей булку белого хлеба. Вот только она у него с одной стороны чистая, а с другой — горчицей намазана. Собака только пасть открыла, хотела откусить, а он ей другой конец с горчицей сует. И говорит: «Это по-нашему называется: политика кнута и пряника. Все как положено».

Ладно, Рузвельту собаку приводят, а он похитрее будет: разрезал батон пополам, положил туда здоровенный кусок колбасы, а сверху — горчицу. Вроде вкусно, собака откусит, а из глаз слезы. Он и говорит: «Обещаем одно, а получается другое. Куда ей деваться, жрет!»

Тут Сталину собаку ведут. Он ее хвать за морду и меж колен зажал. Хвост ей поднял и ложку горчицы туда. Ну, та, бедненькая, и взвыла. А он ей тем временем ведро горчицы под самую морду. Той деваться некуда, воет, но жрет из ведра горчицу. Чего ж делать-то? А Сталин и говорит: «Вот ведь у нас как: добровольно и с песнями».

Бабуля тихонько хихикнула, словно сама присутствовала на этом конкурсе, и спросила:

«Ну, как тебе анекдотец? По душе или не очень?»

«Да, хороший анекдот, — отвечаю. — Неужели за такой срок давали?»

«А чего мне врать-то? Я ж сказала тебе, у меня этот самый анекдот в личном деле записан. Не отвертеться… Все как есть рассказала. Может, теперь и не садят за такие, но народ все одно что-нибудь да придумает. А уж власть решит: стоит забирать за это или пождать чуть… Ну все, сынок, пошла я, а ты думай, кому и где анекдоты те рассказывать. А то тоже намажут одно место горчицей и петь заставят», — с этими словами она закрыла дверь и скрылась. Я же остался стоять один на улице, жалея, что отпустил старушку. Могла бы еще много чего рассказать. Но мне и этого хватило…

На другой день нас повезли до ближайшего городка, где мы должны были пересесть на поезд. Ехали по дороге меж цветущих полей, сплошь покрытых неизвестными мне желтыми посевами.

«А что это там растет?» — поинтересовался у очередного соседа.

«Как что, русская горчица, она за рубежом большим спросом пользуется, на импорт идет, валютой за нее платят».

И действительно, русская горчица с некоторых пор стал пользоваться большой популярностью на Западе, видно, имеет она свое особое свойство, которое в тех странах они достичь не могут. Может, земля у нас такая, что растению этому свою особую горчинку передает? Не зря у нашего народа, на такой горчице взращенного, и дело ладится, и песни поются… Нам тот рецепт хорошо известен, а вот как западных друзей тому научить, тут специальный дирижер нужен. Может, когда и найдут такого…

КУДА УШЕЛ МЕНДЕЛЕЕВ?

В Тобольске существуют четыре, так сказать, «священные коровы», которыми тоболяки непомерно гордятся: Дмитрий Менделеев, Петр Ершов, Александр Алябьев и Семен Ремезов. Правда, память о сибирском зодчем и картографе тоболяки хранят несколько