Шрифт:
Закладка:
КАЧЕЛИ-КАРУСЕЛИ
Качели изобретены были еще в незапамятные времена и у многих народов считались вещью сакральной, мистической. Среди русских песен можно найти массу, сюжеты которых связаны именно с качелями, когда каждый норовил проявить свою доблесть» храбрость, отвагу. Сейчас, когда на детских площадках видишь раскрашенные столбики высотой чуть выше метра, то остается лишь вздохнуть» подумав, вот ведь как измельчал народ, куда им до наших высот!
Да, во времена нашей молодости качели ставили высотой никак не меньше пяти метров, и были они пусть не возле каждого дома, но едва ли не на каждой улице. Существовал и свой обряд, когда парень приглашал девушку занять место напротив него, а значит, довериться, проявить расположение. А это уже многое. И действительно, разогнать закрепленную меж веревок доску большого ума не требовалось, но вовремя остановиться, не совершить мертвую петлю, подвергнув тем самым смертельной опасности и себя, и свою избранницу, тут нужно была определенная выдержка и, само собой, сноровка.
Большинство девчат, взлетая на уровень крепежного бревна, начинали повизгивать то ли от страха, то ли от иных чувств, чем доставляли парню неслыханное удовольствие. А когда еще можно остаться недосягаемыми от всей массы собравшихся, снизу с завистью взирающих на летунов? Ты и она. Она и ты. И ярко-синее небо, которое так и зовет, манит к себе. Разве можно было в те годы пережить большее счастье, испытующе смотря в глаза друг другу? Да не одно развлечение не сравнится с подобным полетом, когда непонятное чувство радости переполняет тебя и ни за что не хочется останавливаться и возвращаться на унылую землю.
И у нас во дворе отец с дедом соорудили подобный снаряд, доходящий почти до крыши двухэтажного дома, и сразу пустующий прежде двор заполнился десятком желающих покачаться всласть, взлететь в немыслимую высь. Только вот не все соседи восприняли это новшество с радостью, и однажды ночью кто-то срезал веревки, показав тем самым свое взрослое отношение к нашим детским радостям.
…Но, как узнал много позже, далеко не всем любителям качелей они принесли в жизни радость и развлечение. Уже будучи человеком, можно сказать, взрослым, как-то летом выбрался в сторону моря, благо отпуск позволял это сделать. Нас в купе подобралось трое парней, все примерно одного возраста. И где-то в средней полосе, в районе Мичуринска, на очередной остановке, видим, карабкается по ступенькам дед без одной руки, а следом бабка его засовывает в тамбур разные корзинки со снедью и даже настоящий глиняный горшок со сметаной по самый край. Мы кинулись помогать деду, оказалось, что билет у него как раз на пустующее место в нашем купе. А бабка, пока поезд не отошел, успевала давать нам наставления:
— Сынки, вы там за дедом моим следите, смотрите, чтоб ел исправно, а то у него желудок больной, врачи велели есть как положено мужику…
Что она еще говорила, мы уже не слышали, потому как остановка была совсем коротенькая, поезд уже тронулся. Дед же по-хозяйски расположился на нижней полке возле окна и начал выгребать свою снедь из многочисленных плетеных корзинок и пакетов, причитая:
— Куда ж она мне столько насовала: два десятка яиц вареных, половину жареного гуся, да еще огурцов, помидорчиков, яблочек, а вот горилки положить точно забыла. Вот ведь, курва старая, говорил ей, не забудь, нет, как специально позабыла… Уж я ей, как вернусь-то!..
Но нашлась и горилка, замотанная в чистую холстинку, и он вывалил все свое богатство на приставной столик, заявив командным тоном:
— Чтоб все съели! Без остатку! Выбрасывать добро не по-христианскому обычаю, а мне все это богатство до конца отпуска не одолеть. Все поняли? И чтоб без всякого отказу…
А отказываться никто особо и не думал. У меня в запасе была всего пара уже зачерствевших бутербродов, думается, что и у моих спутников тоже. Поблагодарив запасливого деда и его старуху, начали с истекающего жиром гуся, а потом пошли в ход и остальные продукты. Само собой, приняли и по чарочке, которую запасливый дед, как оказалось, тоже возил с собой.
— Фронтовая чарка, у немца в окопе захватил, наших таких не встречал, потому и памятна, завещаю, чтоб ее со мной вместе в гроб положили. Вот на том свете все явятся пустыми, а я, будьте-нате, со своей, глядишь, Господь и нальет чего, глядишь, не обидит.
Вообще дед оказался мужиком свойским, разговорчивым, про таких обычно говорят — заводной. Он подробно рассказал про свое хозяйство, куда едет и на сколько дней.
Я же поинтересовался, где он лишился своей руки, на что он просто отмахнулся:
— К чему теперь вспоминать, чего нет. Все равно вторая не вырастет. Осколком срезало, да до того чистенько, словно хирург какой. Я бы и дальше воевал, да вот упекли в госпиталь. Так положено, говорят. А вот уж там мне культя моя такую службу сослужила, век не забуду…
— А что такое? — заинтересовались мы. — Воспаление началось или что другое? Расскажи, дед…
— Воспаление точно началось, только в моем мозгу, — охотно отозвался он. — Весна же была. Госпиталь наш от фронта далеко, фриц не тревожит. Ну, само собой, ходячие солдатики начали на санитарочек да сестер медицинских чересчур пристально так поглядывать. У кого дома кроме старенькой матери никого; а у иных семья, ребятишки, и они туда же. И я, хоть и безрукий, а влюбился по уши в сестричку одну, Анютой звали. Глазища, что блюдца чайные, волосенки русые, губки пухленькие. Чего скрывать, проходу ей не давал. И она, гляжу, не особо противилась от обхождения моего. Уже подумывал с политруком потолковать, чтоб печать нам в документы поставить, а там уже и выписка не за горами, увез бы с собой как девку замужнюю…
Дед сокрушительно вздохнул и на какое-то время умолк, видно, вспоминая ту свою Анюту, с которой у него почему-то не сложились отношения.
— И что случилось? Кто помешал? — поторопили мы его.
— Осталось там чего? — дед встряхнул бутылку. — Вроде есть, плесну себе малость… — он налил себе чарку, ловко перевернул ее в широко раскрытый рот, крякнул и продолжил: — Говоришь, кто помешал? А качели проклятые. Они
