Шрифт:
Закладка:
...Вход в пещеру был завален снегом. После крутого подъема Юрка достиг перевала и отыскал в каменной стене за крутым заснеженным склоном провал. Он бросил на снег тяжелый рюкзак с продовольствием, веревками, лестницей из тончайшего стального троса, ледовыми крюками, ацетиленовой лампой, запасом карбида и принялся ледорубом вырубать ступеньки в твердом фирне. Через снежный карниз и усыпанный щебнем откос Юрка проник под каменный свод и увидел подземный зал с галереей и круглое, покрытое льдом озеро, гладкое как зеркало, освещенное голубоватым светом, проникающим через отверстие, коридоры с низкими сводами, ледяными колоннами, валунами, вмерзшими в лед, каньоны с ущельями. Узкие коридоры вели в новые галереи с ледяными колодцами и пропастями, глубину которых Юрка пытался измерить на слух, бросая вниз кусочки льда, но ему мешал стеклянный звон от падения бесчисленных ледяных игл, сосулек и кристаллов, сорванных ветром с потолка. Там, в озере, на глубине около метра лежал мертвый горный зяблик с распростертыми крыльями, вмерзший в прозрачный лед. Бусинка глаза уставилась в воздух. Славная могила. Никаких химических процессов. Стеклянный звон ледяных игл нетленного времени, осадившего горячую материю, в которой можно вырубить свое тайное, растерзанное вороном имя.
Герман должен был любить Юрку как отца. Одинокого пещерного человека с громовым голосом, который девять месяцев в году тюкает топориком и ворочает бревна, а три месяца проводит под землей, как Прозерпина, вооружившись картами-схемами пропастей с крутыми откосами и уступами, глинистыми отмелями, влажными и мягкими, на которых отпечатываются следы спелеологов, подземными реками, каменными карнизами, темными коридорами, деревьями из кристаллов гипса, помеченными крестиками на глубине трехсот метров... Герман и любил его, как отца, пока Юрка не рассказал ему одну историю, связанную с его собственным отцом, Анатолием...
Это произошло, когда мама ходила беременная Германом, а Наде не было еще и трех лет. Папа взял дочь в лес, и там она потерялась... Так объявил он Шуре, вернувшись из леса. Шура с ума бы сошла от ужаса, если бы не заподозрила подвоха. Уж слишком спокоен был папа. Как ни наскакивала на него мама, он, кротко и опечаленно поглядывая на нее незабудковыми глазами, твердил: потерялась. Заснул я, винился отец, все так же кротко взглядывая на разъяренную мать, и улыбался доброй, растерянной улыбкой.
Шура билась о него, как о каменную стену, трясла его за плечи. Анатолий послушно трясся и твердил все то же: сморило меня, заснул под кусточком, а дочка ушла. Темнело. Шура давно бы уже побежала в милицию, если б не чувствовала, что Анатолий абсолютно спокоен, из какой-то своей неведомой дали смотрит на ее мучения и радуется им. Ничего не добившись от Анатолия, Шура бросилась к Юрке Дикому, как к человеку, который, живя по соседству, кое-что знал о происходившем между супругами, знал и помалкивал. Юрка явился, подошел к Анатолию вплотную, недолго думая, сдавил ему мощной лапой горло и громовым голосом спросил: «Где девка?..» Потом погрузил Анатолия в коляску мотоцикла, и они помчались в райцентр к бывшим народоволкам сестрам Шацким, которые как раз в это время пытались накормить Надю манной кашей с вареньем, рассказывая ей об искусном полировщике полов и мебели Степане Халтурине, проникшем под именем Митрохи Батышева в Зимний дворец, чтобы взорвать царя... В настоящий дворец, где живут принцы и принцессы.
...Пахло мышами и плесенью в каменной каморке с круглыми окошками, забранными железными решетками. Переодетый Степан каждый день под видом кулька сахара проносил в Зимний все новые порции динамита и аккуратно складывал его под подушку. Динамит испускал тяжелые пары; по ночам Степану снилось, что огромный серый камень медленно и неуклонно сдавливает ему голову. Наконец настало время действовать. В этот день к царскому столу ждали иностранного гостя. Лакеи в ливреях и мягких сапогах бесшумно накрывали на стол полотняные скатерти с царскими гербами, ставили разнообразные вина, икру, вазы с черным и розовым виноградом. Яркий свет люстр заливал гостиную, куранты прозвенели шесть раз, и в этот момент в затхлую старческую комнатушку, где жили две старые народоволки, ворвался Юрка, таща за собой Анатолия...
Надя так и не узнала тогда, чем кончилось дело с динамитом, принцами и принцессами; после этого происшествия мама отправила ее к бабушке Пане на Волгу, а Юрка в несколько дней превратил нежилой чулан в доме Лузгиных в комнатку, пригодную для житья, куда и переселился, вытесненный Шурой с семейной половины, Анатолий.
«Кто тебе сказал, что я презираю людей?» — гремел Юрка. «А что, любишь, что ли?» — «Ясно, я к ним вполне сносно отношусь». Разговор заходит в нежелательный тупик. Ни Герман не хочет продолжать его в таком тоне, ни Юрка. Но с тех пор как Герман окончательно порвал с Саней Григорьевым, он утратил контакт со всеми — с Юркой, мамой и даже Надей. Прежде, когда он душа в душу жил с летчиком Саней, Герман никогда не разговаривал таким многозначительным тоном. Что с ним творится? Мама говорит о взрослении, а Юрка о юношеском максимализме. Чушь. Вода проникает в двенадцатидюймовые вырезы на корме, заветное расползается по чужим языкам, как сны Оли Бедоевой. Предают не ради чего-то, а лишь бы время скоротать. «Что ты на меня наскакиваешь?» — удивляется Юрка. «Ничего я не наскакиваю. Я просто хочу понять, почему ты ходишь в свои пещеры в одиночку? Даже альпинисты ходят в с-связке». — «А зачем мне компания? Я не ученый, не собираю в корзинку минералогические образцы, не занимаюсь изучением пещерной фауны, не кольцую летучих мышей и даже не фотографирую. Не двигаю, так сказать, науку вперед». — «А почему ты ее не двигаешь? Людям была бы польза. Эгоист ты, поэтому и любишь одиночество». — «Минуточку! Давай определимся в терминах, — немного подумав, отвечает Юрка.
