и беспардонные «гэпэушники», ставшие теперь «энкавэдэшниками». Нет сомнений, что выдумка с общежитием была их рук делом. Что и говорить: прием простой, но гениальный. Искавшие любую возможность как можно меньше времени проводить с соседями по дипломатической коммуналке, японские чиновники и офицеры здесь, в Москве, как с ума посходили. Бросились во все тяжкие, а какие «тяжкие» в холодной русской столице? Театр могут себе позволить немногие из-за слабого знания языка, да и смотреть мейерхольдовскую клоунаду нет никакого желания, а ею заполонена уже добрая половина московских сцен. Остается Большой с его оперой и балетом: и классика, и знание языка не требуются. Предшественник Накаямы с грустной усмешкой заметил, что, если так пойдет и дальше, офицеры атташата могут смело менять работу и становиться театральными критиками: опыт и количество часов, проведенных в театре, зрительский опыт и умение писать отчеты вполне это позволяли. Вот только разведывательное мастерство таким образом никак не совершенствовалось, а результаты разведработы выглядели просто позорно. И к этому позору необходимо было привыкнуть – у дипломатов, находившихся под постоянным присмотром чекистов, просто не было иного выхода. Очень быстро, впрочем, японцы и с этим смирились и даже настолько привыкли к слежке, что уже не раз обращались к своим сопровождающим с просьбой посодействовать в покупке билетов в Большой театр или пропустить их мимо звероподобных швейцаров в приличные московские рестораны. Последних осталось – по пальцам пересчитать, и очереди в них стояли дикие. Но, конечно же главным и тягчайшим испытанием для доблестных разведчиков микадо стало отсутствие женской ласки.

Накаяма тронул за плечо водителя:

– Остановите, пожалуйста.

– Нельзя здесь, Накаяма-сан, – не поворачивая головы и не сбавляя хода, ответил шофер. – Помните же, Кузьминский парк – военный объект.

Подполковник устало откинулся на подушки сиденья.

– Где можно?

– У следующего лесочка точка нам определена. На случай, так сказать, туалета.

Все верно. Даже маршруты машин и места их остановки приходилось согласовывать с чекистами. В Москве-то еще можно было ездить более или менее свободно, только автомобиль НКВД все время висел на хвосте. А вот каждый выезд на дачу, то есть за пределы столицы, мог проходить только по заранее определенным и согласованным с Лубянкой трассам. Останавливаться нельзя. В двух или трех местах, у высокого кустарника, были назначены точки для отправления естественной надобности, если такая вдруг у представителей Великой Японии случится. Подобного унижения старому разведчику не приходилось испытывать доселе нигде. Накаяма снова по-кошачьи фыркнул и поджал губу, представляя, что в каждом таком пункте остановки обязательно оборудован чекистский дозор. Если действительно кто-то из коллег захочет справить в таких кустах малую нужду, наверняка даже мочу отправят на анализ на площадь Дзержинского.

– Не надо, – в раздражении бросил разведчик, – на дачу.

Водитель слегка кивнул и нажал на педаль акселератора. Форд козлом заскакал по колдобинам, удаляясь от Москвы с невероятной скоростью.

Единственным местом за пределами советской столицы, где японцам можно было чувствовать себя более или менее свободно, оказался Серебряный бор. Министерство иностранных дел взяло там землю в аренду под строительство новой дачи, но стройка шла вяло, русские все время что-то затягивали, переделывали, наивно полагая, что японцы не заметят их стараний сделать дачу максимально удобной для наблюдения НКВД. Пусть. То, что на выезд к новому объекту получили право офицеры военного атташата и дипломаты от второго секретаря и выше, уже стало большой победой. Правда, машин в посольстве разрешалось иметь всего три, и, конечно, шоферы – все сплошь агенты ГПУ (Накаяма с холодной ненавистью посмотрел в затылок Стефановичу, представляя, с каким удовольствием лично пустил бы ему пулю из пистолета Намбу прямо под околыш шоферской фуражки), но хоть что-то. Серебряный бор – место от Москвы сильно удаленное, дикое, малолюдное, особенно вечерами. Фактически – единственная возможность для встреч с агентами. Но тут…

Наконец «форд» въехал в дачные ворота. В избушке напротив дернулась занавеска – Захаров был на посту, и Накаяма быстро вышел из машины и легко взбежал на крыльцо. Попросил горничную подать ужин в столовую через час, а сам прошел в свой кабинет. Достал из кармана галифе ключи. Внимательно осмотрел оттиск печати на сейфе. Удовлетворенный увиденным, вскрыл печать и открыл тяжелую дверцу. Положил на стол толстую тетрадь с картонной обложкой. Надпись на ней гласила: «Бухгалтерия. Учет основных расходов». Раскрыл на чистой странице, достал из кармана ручку с идеальным – очень тонким золотым пером (память о работе в Швеции), с любовью подышал на желтый металл и протер его мягкой тряпицей. Вернулся к первой странице, быстро пробежал глазами написанное. Да, вот где основные проблемы, и где едва ли не единственная возможность для работы разведчика в этой дикой стране. Женщины. Русские женщины. Это они сопровождают в театре японских офицеров. Только они, дамы полусвета из старинных дворянских родов, свободно говорящие на французском, немецком, иногда и на английском языках, через эти благородные наречия способны объясниться с японскими дипломатами. Это они, наконец, преподают им этот ужасный русский язык, как будто нарочно придуманный для того, чтобы его нельзя было выучить! И это они – несомненно, все поголовно являющиеся чекистскими агентами, ведут основную охоту на японских разведчиков.

Подполковник еще раз перечитал написанное.

«Совершенно секретно.

Для немедленного ознакомления под подпись прибывающих к месту назначения атташе, помощников военного атташе, специального секретаря и офицеров-стажеров. Выносить из кабинета строго воспрещено!

Инструкция военного атташе Накаяма Акира, составленная им собственноручно в сентябре 1935 года.

Бойтесь русских женщин!»

Название Накаяма аккуратно подчеркнул строгой прямой линией. Удовлетворенно улыбнулся. Особенно нравилось сочетание официального служебного грифа и текста предисловия, в котором разведчик постарался обратиться к своим последователям не как старший по званию, а как более опытный старший товарищ, как человек, родившийся раньше их, а значит, большее успевший понять, пережить и осмыслить. По-японски это так и называется: сэнсэй, преждерожденный.

Сэнсэй Накаяма перевернул первую страницу и перечитал предисловие. Оно было коротким и дышало по-настоящему отеческой заботой:

«Пишущий эти строки – не древний философ-книжник, коими так гордится история Великой Японии. Нет, он чувствует вкус человеческой жизни, знает ей цену и может смаковать ее не хуже других, в том числе и молодых своих коллег. Но большой опыт и масса положительных и отрицательных примеров использования в нашей работе представительниц женского пола заставляют меня сейчас взяться за кисть. Прошу всех здравомыслящих офицеров, четко сознающих, в чем