власть над людьми». По убеждению Позднышева, именно эта «страшная власть», за которой стоит дарвиновское биологическое побуждение соревноваться друг с другом за внимание мужчин, и повинна в возникновении современного промышленно развитого общества: «то властвованье женщин, от которого страдает мир, все это происходит от этого». «Мстя» всему мужскому полу за его господство, женщины порабощают мужчин, заставляя их трудиться на фабриках, где производятся роскошные товары, при помощи которых они и соблазняют[335]. Как будто вторя Ницше и философу рубежа веков Николаю Федорову и предвосхищая Вячеслава Иванова с его символистской мифологией древнего «владычества женщин и женского единобожия», некогда свергнутого и теперь снова рвущегося к отмщению[336], Позднышев заявляет:

Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети[337].

Воображая, будто женщины действуют из соображений децентрализованной, но все-таки коллективной мести всему рабочему классу, Позднышев считает их напрямую ответственными за всю капиталистическую систему, порабощающую мужчин, хотя сам же и называет коренной причиной этого зла угнетение женщин. Однако его объяснение служит не для оправдания последних, а для того, чтобы отказать им в самостоятельности. Ответственность лежит не на женщинах порознь, как на личностях, а на всем женском поле, коллективно. Это избавление женщин от бремени индивидуальной вины — со ссылкой на биологический детерминизм — последовало за дискуссиями 1860‐х годов на тему «Человек ли женщина?» и, сделавшись общим местом в рассуждениях о женской преступности, дожило до 1920‐х годов[338].

Распространяя свою критику пороков современного общества и определяющих его институтов — фабрик, публичных домов, медицины — на сами сексуальные отношения, Позднышев радикализирует критику самого Толстого в адрес просвещенческого нарратива индивидуализации, которому он противопоставлял в «Войне и мире» идеал органического слияния с природой[339]. В «Крейцеровой сонате» (как и в «Анне Карениной») показано, что сюжеты вроде истории с соблазнением Наташи могут иметь куда более опасные последствия, а прежней деревенской идиллии в современных декорациях вообще не находится места. В своем длинном отступлении о современной медицине и докторах Позднышев осуждает врачей за то, что они одобряют бордели и предписывают им определенные порядки, за то, что они пропагандируют представления о пользе секса для мужского здоровья, и за их теорию заразы:

Благодаря заразам везде, во всем, людям надо не идти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой… Но и это ничего. Яд главный — в развращении людей, женщин в особенности[340].

Таким образом, разобщенность и зараза противопоставляются единению и чистоте. Однако современная медицина, хотя она и способствует обособлению членов современного общества и препятствует осуществлению коммунитарных идеалов, — еще меньшее зло, по сравнению с женской развращенностью. Зараза выступает метафорой женской биологической испорченности — и Позднышев вновь отказывает женщинам в самостоятельности, сосредоточиваясь на основных фактах физиологии и оставляя без внимания их волю или интеллект. Знакомясь с циническими взглядами Позднышева на обусловленное биологией соревнование женщин между собой, мы понимаем, до какой степени идеализма дошел Толстой в «Войне и мире», изображая «ту страстную и нежную дружбу, которая бывает только между женщинами». «Крейцерова соната», действие которой происходит ближе к концу того же века, демонстрирует стремительный упадок нравственности и циничное отношение к возможностям человечества вообще и к потенциалу его женской половины. Вячеслав Иванов писал: «„Крейцерова соната“, это логическое следствие „Анны Карениной“, показывает, как отрывался он от чар пола, а с ними вместе и от стихии музыки, как убивал святыню, — святыню любви и святыню женственности»[341].

Позднышев, развивая свои социально-экономические доводы, в которых обвиняет весь женский род в пороках современности, одновременно верит в то, что именно женщины спасут человечество — то есть взваливает это тяжкое бремя спасения на них же[342]. В отличие от чеховского студента, который понимает, что никто не станет слушать его уличные проповеди против проституции, потому что у него, «робкого и ничтожного», даже «нет дара слова», толстовский герой Позднышев додумывается до радикального решения проблемы, способного положить конец той безнравственности, которая их обоих довела до безумия, а именно: и мужчины и женщины должны полностью воздерживаться от половой жизни. Как и Чернышевский в «Что делать?», Позднышев отмечает, что женщины способны меняться — и не благодаря своей наклонности к образованию и просвещению или общительности и дару сопереживания, а в силу своей врожденной тяги к невинности.

Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин на самих себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет все-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора[343].

Свобода наступит для женщин только тогда, когда они прекратят попытки соблазнять мужчин и преодолеют свои социобиологические функции, которые Позднышев объясняет с точки зрения дарвиновского учения. Но от этих перемен зависит не только их свобода, но и будущее всего человечества. В соответствии с реакцией Толстого на радикальные идеи 1860‐х годов его герой призывает женщин возглавить движение — но не за «разум», а за «благо, добро, любовь» — через сексуальное воздержание. И предсказывает, что женщины, откликнувшись на этот призыв, приведут человечество к безоблачному раю на земле, где уже не будут бушевать разрушительные мужские страсти:

Если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал… идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою[344].

В этой радикальной формулировке — которая, как позже публично признается Толстой, принадлежит не только его безумному персонажу-убийце, но и ему самому, — половая страсть выступает главным препятствием на пути к полному слиянию капель из сна Пьера Безухова в божественное единство. Позднышев призывает женщин сопротивляться давящему на них грузу угнетения, биологических потребностей и воспитания — и «считать высшим положением