первое лицо в классе, выделываться мне ни к чему. Проще говоря, мне следует и дальше заниматься наукой, писать статьи, публиковаться, вертеться волчком с пылом юного дервиша, но ни в коем случае не надрываться и не обнаруживать даже тени честолюбия. Ведь я теперь сотрудник Корбина — или обязан прикидываться таковым. Я добился своего или хотя бы должен выучиться дышать глубже и притворяться, будто добился своего. Именно это, думалось мне, и пытался сообщить мне доктор Морс, потчуя меня коктейлями, хотя, конечно, ему просто нравилось выпивать, не без того. Он прикончил стаканчик и пыхнул трубкой; этот добродушный толстяк походил на Санта-Клауса куда больше, чем я, — старый добрый святой Ник, оголивший лицо, лысая голова его смахивала на тыкву, оставленную после праздника гнить на крыльце Фредония-холла, кривую нелепую тыкву в бородавках, багровых лопнувших жилках и лиловых пятнах капилляров, застывших на белой, точно покрытой изморозью, коже.

А теперь я перехожу к той части рассказа, где начинаются настоящие диалоги, — к первому настоящему фрагменту с диалогом двух лиц, а не каким-то жалким «здравствуй, голубчик…», или «как дела…», или «садись ты уже на этот паршивый стул»… и прежде чем начать, я хочу обозначить правила. Двойные кавычки, они же просто кавычки, или, как в разное время их называли мои студенты, «кроличьи уши», «поднятые брови» и даже «капельки дождя, которые сообщают нам, кто говорит», — для историков святыня. В научных трудах цитаты — гарантия; дважды — нет, четырежды — истинная печать, она подтверждает достоверность и говорит: «Эти слова были сказаны или написаны до меня, честное скаутское». А поскольку одного честного скаутского никогда не достаточно, цитате положены кавычки, дескать, «всем, кто мне не поверил, вот автор (сначала фамилия, потом имя), вот название книги (курсивом) и номер страницы, лентяи вы этакие, а ну марш в библиотеку, удостоверьтесь сами». Я всю жизнь руководствовался этими требованиями, а потому и опасаюсь от них отказываться, пусть даже и не существует документов, противоречащих мне, и я сам — единственный свой источник. В нижеследующем я попытаюсь показать лишь показанное мне, настолько дословно, насколько позволит память, и с той оговоркою, что, в отличие от большинства писателей, посягающих на святость цитат, и в отличие от религиозных авторов (этим хватает хуцпы вкладывать слова в уста Божьи), я лишь припоминаю события, при которых присутствовал; между теми событиями и текущим моментом прошло куда меньше времени, чем, скажем, между сотворением мира и исходом евреев из Египта, и даже меньше, чем между проповедью Христа и появлением канонических Евангелий.

Разговор наш начался вот с чего: университетская библиотека и школьный театральный кружок. И если бы мне пришлось подтверждать собственные слова, я бы поставил после каждой из тем звездочку и написал: «Ср. с любым моим разговором с доктором Морсом, все они начинались с моей жены, университетской библиотеки, моей дочери и театрального кружка». Там же. Там же. Там же. Там же. Видимо, в юности доктору Морсу сказали, что у воспитанных людей нашего круга (его круга) принято запомнить один — один-единственный — факт о каждом из членов семьи своих коллег, дабы при встрече с этим коллегой или при встрече с членами его семьи можно было, упомянув об этом факте, сойти за человека внимательного и неравнодушного.

Доктор Морс спросил меня: «Как справляется ваша Эдит с нашей огромной, но беспорядочной коллекцией?» — я же, вместо того чтобы ответить ему «не очень-то хорошо», или «ее так и не взяли на полную ставку», или «ей поручают только расставлять книги на полках», или «вообще-то ей кажется, что начальство ее наказывает за предложения увеличить рабочие часы библиотеки и распространить на простых горожан привилегию брать книги на дом: по их мнению, это „сомнительные идеи“ и „верх нахальства“», — вместо того чтобы ответить как-нибудь так, я сказал лишь: «У нее все в порядке».

Доктор Морс перешел на Джуди, в прошлом году ее, таинственную новенькую ученицу средней школы Корбиндейла, даже заметили — после того как она исполнила главные роли в постановках Гилберта и Салливана и Шекспира: теперь доктор Морс порой называет Джуди «Джульеттой», например: «А как дела у нашей красавицы Джульетты? В „Микадо“ она была несравненна».

— Спасибо, — ответил я. — У нее все хорошо.

— В каком она классе, в одиннадцатом?

— В двенадцатом. Лучшая ученица. Если повезет, окончит с отличием.

— Какой успех! Пришла в школу в старших классах и стала отличницей — ее же, наверное, все ненавидят.

— Ей удалось завести друзей.

— Поступать она, разумеется, будет к нам? Раз уж мы теперь принимаем девушек, надо принимать лучших.

— К нам, конечно же.

Доктор Морс ухмыльнулся.

— Лжец из вас никудышный, Руб, вы это знаете?

Я гадал, что ему ответить, но он продолжал:

— Надеюсь, вы понимаете, что этим и нравитесь мне.

Далее в списке тем следовало обсуждение преподавательской работы. Так уж заведено — см. выше: в древности за бронзовым веком шел железный, а у доктора Морса за семьей школа, всегда в этой последовательности, всегда в равной пропорции. Тогда мне это казалось смешным, ныне же я признателен декану за то, что он никогда не спрашивал, о чем я рассказываю студентам, успевают ли они в учебе, — вообще ни о чем, кроме аудиторий: он хотел знать, какие аудитории отвели под мои занятия и как в них с отоплением, не дует ли там, а если да, то откуда, нормальное ли освещение, регулярно ли протирают доску, выбивают ли губки и пополняют ли запасы мела — в общем, «благоприятная» ли обстановка. Это было его словцо, его критерий. «Потому что, — пояснял доктор Морс, — обстановка должна быть благоприятной». На втором году работы я уже выучился в ответ на его расспросы перечислять мелкие недостатки или досадные неудобства, даже если их не было. Сообщение о том, что, скажем, в 203-й аудитории Фредония-холла текут батареи и шумят трубы отопления, давало декану возможность заполнить заявку на ремонт и почувствовать себя нужным. Он охотно записывал номер аудитории и проблему («203: батарея течет, трубы шумят… как вам кажется, громко? или очень громко?»), заходила мисс Гринглинг с новой порцией выпивки, уносила наши стаканы и заявку, которую потом подавала от имени декана.

Доктор Морс сделал первый глоток из второго стаканчика джина и перешел к делу:

— Деньги… может, вам и нравится эта тема, но мне — нет… Все наши факультеты и кафедры стремятся выбить себе побольше… побольше денег, побольше ставок, повыше жалованье, получше оборудование… английская, классическая, немецкая, французская: так обстоят дела везде, кроме исторического факультета,