Капитан-лейтенант Сергей Николаевич Семенов служил с Лоховым пятый год. Был он небольшого роста, круглоголовый, стригся «под ежик». Серые глаза смотрели на собеседника неизменно серьезно и внимательно, а по-детски пухлые губы всегда, казалось, были готовы разойтись в улыбке. Как и командир, был он немногословен, но те слова, которые он, обращаясь к людям, произносил спокойным, ровным голосом, западали в душу. И даже примелькавшимся газетным словам он умел возвращать их первоначальное звучание. Потому что вкладывал в них свою горячую убежденность и никогда не отрывал слова от дела. С командиром у него не бывало разногласий, хотя не все им нравилось друг в друге.

Когда разговор на корабельные темы иссяк, они вместе закурили. Замполит курил спокойно, чуть посапывая и пуская голубые колечки к потолку. Он был большим мастером пускать колечки и любил следить, как они входят одно в другое и растягиваются, напоминая изображение радиоволн.

Лохов затягивался чаще, чем обычно, будто его подгоняли и он спешил докурить сигарету. Потом резким движением придавил окурок в пепельнице и сказал с хрипотцой:

— Я рапорт подать хочу. — Замполит молчал. Лохов посмотрел на него вопросительно: — Что скажешь?

Замполит понял, о чем говорит Лохов, но хотел, чтобы все было названо своими именами.

— Какой рапорт? О досрочной смене башмаков?

Лохов нахмурился:

— Не хитри, Сергей Николаевич. — Он встал, подошел к иллюминатору, последил за мотающимися над водой чайками. Произнес угрюмо: — Уйти хочу. В отставку. Понял? — Замполит молчал. Лохов сказал с заметным раздражением: — Тринадцать лет здесь, в сопках. На этой воде. Хватит! — Он вынул из портсигара новую сигарету и тут же, не закуривая, сунул ее в пепельницу.

— Ты пойми, — продолжал он. — Ты только пойми. Я все время об этом думаю. Раньше — пусть мороз, пурга или шторм, вернешься — дом, дочка ждет, жена… Эх, море, будь оно… — Лохов вздохнул. — Думаешь, отчего Вера ушла? Она и раньше моря боялась. Бывало встанет у окна, слушает, как ветер с крыши железо рвет, сцепит пальцы… Вижу, не по себе ей. А что я мог? Я морской офицер. Море, оно всегда между нами стояло. Но была Наташа… — Лохов доставал сигареты, мял их, крошил. — И вот она погибла. И Вера ушла… — Лохов умолк, растерянно посмотрел на табачное крошево: — Что ж ты молчишь?

Семенов вздохнул.

— Что я могу сказать, Алексей Михайлович? Понимаю я тебя, а принять не могу. Все вроде так, и все не так. Я на твоем месте написал бы жене.

— О чем?

— Обо всем. Вот как мне. Множество нитей связывает близких людей. И не все рвутся. И надо те, что остались, сплести, понимаешь? В трос сплести, чтобы дальше не рвались.

— Ниточки… Все это слова.

Семенов рассердился:

— Лечиться тебе надо, Алексей Михайлович. Гимнастику по утрам. Холодный душ, обтирания.

— Смеешься?

— Нисколько. Думаешь, только у тебя боль? На корабль перебрался. По сути дела, оставил Веру Ильиничну один на один с тем самым морем!

Лохов протестующе поднял руку, но замполит не дал ему возразить, вскочил со стула и, широко расставив ноги, наклонил голову, будто хотел кольнуть Лохова своим «ежиком».

— Раз уж ты начал этот разговор, скажу тебе все, что думаю. На море, конечно, не легко. Я Веру Ильиничну понимаю. Но ты… Человек — это человек. И в горе и в радости! А ты в себе замкнулся. Горе свое лелеешь, прости меня за откровенность. А к ее горю… Да ведь она мать. Понимаешь мать! Что ж, у нее слезы преснее твоих? Рапорт!.. Что ж, подавай. Твое право!

Лохов молчал. Внезапное нападение замполита сбило его с толку. Никогда никто не говорил с ним так резко. И первое, что он почувствовал, была обида. Словно замполит дал ему пощечину.

— Хорошо, — сказал он сухо. — Вы свободны.

И замполит ушел. А Лохов все стоял у иллюминатора, не видя ни волны, ни чаек. И громоздкие, слепые мысли тянули его куда-то в холод, во мрак.

Владимир Федоров попал вместе с Сеней Коганом и еще несколькими товарищами на «Самоцвет». За ними пришел мичман, небольшого роста, с морщинистым лицом и линялыми глазами.

Мичман построил всех, кто получил назначение на «Самоцвет», сделал перекличку. Называл фамилию, имя, отчество, а когда матрос откликался, подходил к нему вплотную и пристально глядел в лицо, будто невесть какое чудо рассматривал. Потом откашливался и называл следующую фамилию.

Матросы переглянулись, а Сеня Коган с трудом сдержал смех.

— Значит, так, — сказал мичман, когда закончил перекличку. — Более или менее я вас запомнил, какие вы есть. Моя фамилия Зуев, звать Флегонт Флегонтыч.

Сеня Коган все-таки прыснул.

— Спокойненько, — нахмурился мичман. — Моего отца звали Флегонтом, и деда Флегонтом, и прадеда Флегонтом. И сколько бы нас в роду ни было — все Флегонты. Семейная традиция. От пещерного человека и выше.

Тут уже все засмеялись. А у мичмана в глазах промелькнула лукавинка:

— Ну-ну, веселенькие. Если матрос умеет зубы скалить, то он и голичком неплохо управляется. Опыт имею. Поскольку я ваш боцман. Прошу любить и жаловать. И учтите, корабль, на который я вас сейчас поведу, не простой, а ПСКР «Самоцвет», что значит: пограничный сторожевой корабль «Самоцвет». И имеет звание «отличный». И это надо понять и учесть сразу. С первого шага по нашей прославленной палубе. Вот вы, товарищ… Коган Арсений Львович, так?

— Так, — кивнул донельзя изумленный Сеня.

— Вы с южных мест. Как вам показался Север?

— Ничего, товарищ мичман. Пустовато, головато, но живут люди.

— Север, товарищ Коган, понять надо, а прикипишь к нему сердцем — никаких тебе абрикосов-персиков не потребуется! Вот так. Курите?

— Курим, — откликнулись матросы.

— Тогда перекур.

Матросы протянули мичману папиросы, сигареты. Мичман смешно приподнял белесые брови. Потом решительно протянул руку и заскорузлыми пальцами ухватил несколько сигарет у одного из матросов. Одну сунул в рот, другие, аккуратно сложив рядком, запихнул в нагрудный карман кителя:

— Пусть полежат, а то где я потом искать буду эту дивную пачку?

Матросы засмеялись, зачиркали спичками и зажигалками.

Боцман понравился.

Мичман Зуев не курил, а священнодействовал: зажав сигаретку между большим и указательным пальцами, он плавно подносил ее ко рту, набирал полный рот дыма, затем таким же плавным движением отводил сигарету в сторону и только после этого глубоко затягивался, задерживал дым в легких, а потом неторопливо выпускал тонкой струйкой.

— Давно курите, товарищ мичман? — спросил Коган.

— С войны. Это особая история. Служил я тогда на суше,