Темная ночь

Севастопольский бульвар шумит и пылит в лучах прекрасного январского дня.

Резкий холод. Меховые воротники и кашне поднимаются и обертываются вокруг мужских шей.

Нарядные женщины глубоко несчастны в своих кукольных муфтах и Гэнсборо без вуалеток. Работницы и старые няньки напялили на затылок прослывшие безобразными, но удобные на деле косынки. Мальчишка бьет ногой об ногу, а кучер – рукой об руку. Хорошо пройтись после завтрака, затягиваясь крепкой сигарой. Прелестная пора.

Но сколько бедняков! Толпы калек на деревяшках с густыми насмешливыми усами, с отличиями всех цветов в петлице, ползают и визжат: целая флотилия итальянцев, самцов и самок, рдеет и смердит под звуки волынки и скрипки. Традиционные безрукие и лишенные всех возможных и невозможных членов кишат и загромождают дорогу.

Как эти нищие наглы! Все без исключения. И как бы они были страшны, не будь вы чертовским скептиком и парижанином не на шутку!

Так восклицает Вдовец и нащупывает свое портмоне, впрочем довольно тощее, в кармане брюк сквозь плюшевый эльстер и куртку от Готшо. Это находящееся в постоянном движении «Подворье чудес» ничего не говорит ему, и он продолжает свой путь. Вдруг его взгляд падает на ворота, увенчанные вывеской с именами одного или нескольких Вейлей, Леви или Мейеров, выведенных длинными, как Ааронова борода, золотыми буквами, прикрытая с боков пламенеющими щитами и написанными мелом на выгнутой черной жести меню.

О, какое нежное зрелище! Маленький мальчик, лет десяти, со светло-русыми волосами под старательно вычищенной фуражкой, необыкновенно бледный и розовый, в ловко или довольно ловко, насколько позволяла его худоба, сидевшей на нем простой, но очень чистенькой черной блузе, расположился там, грея ноги в старом меховом мешке, с оловянной тарелкой в руках, одетых в рукавицы. Надпись, подвешенная на его чахоточной груди гласит – увы! – «Два года, как слеп вследствие болезни».

Как! Несчастное создание с благородными чертами, в одежде, указывающей не заботы вдовы,

тоже неспособной к труду, но все еще и навсегда наделенной этим корнелиевским самолюбием материнской любви, не желающей другого признака немощи или нищеты своего сына, кроме слишком правдивой надписи и жестокого свидетельства этих неглядящих глаз, как, этот малютка еще недавно видел свет, подобно стольким другим, подобно стольким миллионам и миллиардам других, он видел солнце, звезды, облака, деревья, игрушки, прохожих, солдат, свою мать?

И вдовец останавливается, бесконечно тронутый. Он роется в своем тощем кармане – долгая процедура из-за Ольстера и куртки, которую надо подобрать, и из-за подбитых мехом луврских перчаток, которые надо снять – и почти дрожащей рукой со сложенными в дулю пальцами (как у настоящей богомолки в кошеле для милостыни господина кюре) он опускает на дно оловянной тарелки, как бы из опасения оскорбить гордость мертвых глаз единственного настоящего бедняка среди этой толпы бедняков, небольшую монету – золотую ли, серебряную ли – левая рука его не ведает этого…

Это делается так нежно, так осторожно и с такой скользящей и как будто стыдливой беглостью, что маленький слепец восклицает разбитым, но о каким пронизывающим голосом:

– Спасибо, сударыня!

Бессонная ночь

Две очень изящные тени встретились в лунном сиянии ночи в январе этого года.

Они очень изящны, эти тени, я на этом настаиваю, но немного покачиваются. Впрочем, они высоки и даже высокомерны. Но немного покачиваются, да!

Опьянение? Конечно! Гордость? О да! С одной стороны, они неправы, это очевидно! Но настолько, но в такой мере, но так явно правы с другой.

И какой парижский вид у этих теней. (Потому что решительно мы имеем дело с призраками. Быть призраком нелегко, но это на хорошем счету среди нынешнего омертвения.)

Один из призраков худ. Другой тоже. Один лыс, без бороды, без бровей и ресниц, с обнаженной головой и с капюшоном, косо падающим сзади, капюшоном короткой мантии, расстегнутой на все ее маленькие пуговицы. Костюм в обтяжку, под складками рыжеватый. Слишком длинные, может быть, стоптанные башмаки.

У другого седая, совсем молодая и пышная шевелюра, развевающаяся по ветру под шелковым цилиндром, и кое-как подстриженная бородка, немного заостренная.

Призраки не как всякие другие, о, нет, нет!

Не забудьте их великолепных глаз, какие теперь встретишь нечасто.

Вначале встреча не была сердечной. Посыпались даже удары.

«Сцена представляет» набережную в половине третьего часа утра, когда пивная на сквере Святого Иакова только что попросила последних ночных завсегдатаев квартала об уходе. И тень со средневековыми очертаниями, держа в руке что-то остроконечное, обратилась к изысканной тени в стиле Луи-Филиппа с чем-то вроде: «Кошелек или жизнь».

Отсюда ссора, затем, объяснение, вслед за которым Франсуа Вильон и Альфред де Мюссе, взявшись под руки, прохаживаются вокруг какой-то слишком белой громады, где в тяжелых нишах размещены великие люди с именами снизу и датами наверху, начертанными безобразным шрифтом.

– Кстати, учитель, – говорить покойный Мюссе, пожевывай тень полупогасшей сигары, – что думаете вы вот об этой постройке?

Я думаю, мой милый сын, что она довольно нова и мало традиционна для Парламента, даже дли современного буржуазного.

– Это видите ли потому, что не так давно политика его сожгла и они должны были его перестроить, а новому камню недостает отпечатка старины и не без причины.

– В надежде, вероятно, что новый пожар придаст им этот отпечаток…

– Ни мало! Но в конце концов я все же думаю, что нет худа без добра, и здание это мне кажется дьявольски греческим и в лунную ночь, и в солнечный день.

– Мне же этого не кажется ни так, ни этак. Извините за грубость. Я не слишком долюбливал прежний парламент, который был однообразен, как кузнечик, и плоский, как клоп. Но все же у него была своя история, чуть-чуть глуповатая, но достаточно кровавая, а буйная даже чересчур. А этот…

– Подождите еще немного, милый Вильон…

– Это-то верно… Но я боюсь пожара, который со всем этим покончит, прежде чем что-либо начнется.

– Действительно, hie jacet lepus. Но позвольте мне все же думать, отец, что но крайней мере фасад нелепого здания не так уже плох с его окнами таверны и золотыми рыцарями, – напоминанием о привилегиях, дорогих даже этим людям.

– Да, да, я согласен с вами от всего сердца. К тому же меня немного смешат эти бесчисленные статуи парижан, среди которых нет вас, Мюссе.

– А я, Вильон, я так бешусь и неистовствую, не видя там и вас. Что касается меня, плохого рифмача…

– Тю-тю-тю-тю!

– Нет, правда же!

– Послушайте, вы вероятно знаете здесь уютные ночные уголки. Сведите-ка меня туда, идет?

– Ну так в путь…