табуретка. Ему даже отдельный подогрев был не нужен — достаточно было поставить фарфоровую посудинку с большой площадью испарения на печь. Мы так в квартирах делали — ставили плошки с водой на батареи отопления. Так что сложностей городить не пришлось. Прибор был внесен в кабинет Николая Михайловича, слуга — проинструктирован мною, как использовать эту «метлу для воздуха».

— Постарайтесь, пожалуйста, — попросила я на прощание. — Ваша еще не написанная книга может принести более благодетельный эффект, чем все прежде изданные тома «Истории».

— И все же, Эмма Марковна, чем объяснить такую вашу…

Показалось, что историограф хотел сказать «настырность», но вместо этого произнес «настойчивость».

— Николай Михайлович, — сказала я проникновенно и серьезно, — нас объединяет одно. Мы создали свое благополучие собственными усилиями, и лично мне не хотелось бы видеть его разрушенным из-за ошибочных убеждений одних и упрямства других. Сейчас вы пишете о старой Смуте, и у вас шанс предотвратить новую.

Карамзин кивнул, и мы расстались.

Глава 4

Посетила Карамзина, обнадежилась и отправилась в дальний зимний путь. Скромным табором из двух возков, надежных и комфортных.

Первым посещенным городом стала Москва. Скорее транзитный пункт, чем место встреч и переговоров. Во-первых, я и так наведывалась туда не меньше двух раз за год. Во-вторых же, хоть Первопрестольная, в отличие от Питера, построена не на болоте, завязнуть в Москве — плевое дело. Придется нанести не меньше тридцати визитов — и различным тузам с пиковыми дамами, персонажам грибоедовской Москвы; и деловым партнерам с их московской неторопливой задушевностью. Не то что бездушный суетливый Питер, где договоришься или нет — понятно после первой чашки кофе.

И это ладно. Если задержаться в Москве, придется принимать гостей самой, а они посыплются, как овес из мешка в конскую кормушку. Завтрак, обед, ужин, десять чаепитий в день. И расспросы, начиная от здоровья незнакомой мне Екатерины Ильиничны из Псковской губернии до «правда ли, что ваш Сашенька в наводнение спас царского племянника и теперь живет при дворе?». Ох уж эта Москва-всезнайка!

Принимать пришлось бы в моем салтыковском особняке. Мы с Мишей, когда уезжали из Москвы, долго решали, что с ним делать. Продавать не стали — городской сбор на недвижимость копеечный, содержание тоже. Я еще и уменьшила его, сдав часть комнат в аренду. Жильцы подбирались симпатичные, правда, в лучшем случае оплачивали лишь дрова. Бедные студенты-дворяне, а иногда и не дворяне, вроде гения математики семнадцати лет, пришедшего пешком из Тобольска, круче Ломоносова.

Тридцать непрошеных гостей в сутки — непозволительная нагрузка на этот мирок и растрата времени. Потому я провела в Москве два дня и одну ночь. Две деловые встречи, плюс бегло просмотрела мешок корреспонденции на мое имя. Три письма потребовали немедленного ответа, а одно — незапланированного визита в старообрядческий торговый дом. Остальные письма решила вскрыть и прочитать в дороге. Намеренно отложила дела и принялась показывать Первопрестольную своей маленькой спутнице.

Да, в путешествие была взята Лизонька. Почему я так решила? Верно, еще не излечилась от прошлогоднего страха, когда дочурка чуть не угнала пароход — спасать греков. Интуитивно хотела видеть ее рядом каждый день, а каждый вечер болтать о чем-нибудь или отвечать на детские и недетские вопросы. А еще я посчитала нелишним расширить Лизин кругозор. Пусть смотрит на разных людей, слушает все разговоры, потом у меня же и спрашивает, что непонятно. Держать драгоценного ребенка в стекле и вате — не наш метод.

Лизонька обрадовалась, тем более и Зефирку берем. Зато ее братья слегка возмутились. И если Леша еще соглашался с Павловной — «мал еще», то с Сашей оказалось сложнее. Он успокоился лишь после обещания Миши: если муж куда-нибудь поедет, то и его возьмет.

Лизонька отправилась путешествовать под обещание не отлынивать от наук. И пока что прилежно читала учебники, в пути и на стоянках. В Москве была не первый раз, но опять восхитилась Кремлем. Я тоже, тем более в эти времена там не было недоступных зданий. Можно даже осмотреть Кремлевский Зимний дворец, предшественник Большого дворца. Муж на всякий случай оформил мне письмо-допуск, но меня и так знали-помнили и пускали всюду. Лизонька с восторгом бродила среди древних строений и ремонтных работ, горевала о зданиях, взорванных Наполеоном и разобранных Екатериной, уговорила подняться на колокольню Ивана Великого.

И все же из Москвы дочь уехала с грустью. Спрашивала почти всю дорогу, и в Серпухове, и в Алексине, и когда подъезжали к Туле.

— Маменька, почему мы Степана не навестили?

— Потому, что он сменил адрес, а мы торопились. С ним все в порядке милая, — обняла я дочку. А сердечко-то слегка кольнуло. Не любило сердце неправду.

Мне очень хотелось верить, что с Лизонькиным молочным братом все в порядке. Но можно было только верить, а как на самом деле — я не знала.

* * *

История со Степой, молочным братом, была, пожалуй, второй печалью дочери после судьбы несчастных греков. Но как помочь грекам, ребенок представлял: снарядить корабль и приплыть. Со Степой все вышло сложнее. Кажется, на этом примере дочка, да и я тоже осознали недоброе значение слов «судьба», «рок», «фатум». Не то чтобы совсем недоброе. Именно тот случай, когда хочется, чтобы у хороших людей было хорошо. Да не судьба. И похоже, вышло плохо.

От меня крепостные уходили редко. Луша, кормилица Лизоньки и мать Степы, стала одним из исключений. Познакомилась с красавцем-канцеляристом на Масляном лугу, впрочем уже тогда официально именуемом Марсовым полем. Кроме парадов, поле было известно горками и каруселями, особо популярными на Масленицу.

Тут роман и завязался, причем бурно и крепко. Митенька был усаст, плечист, речист, да еще умелец послушать. Начал вещать девице, как в ополчении воевал с Наполеоном, каких страстей и чудес навидался. Луша ему рассказала про дивную барыню, у которой игрушки паровые, лампы невиданные, а главное чудо — барыня служанок не просто не обижает, а даже уважает. Самой Лушке не жаловаться: была старшей горничной, не столько сама работай, сколько за другими приглядывай. Луша молодилась, одевалась модно, так что за крепостную и не принять.

Сам канцелярист Митенька был сиротой из Воспитательного дома, с прекрасным почерком и множеством прочих безупречных служебных достоинств. С одним исключением, как оказалось позже. От простого писца дослужился до губернского секретаря. Побывал у меня в гостях, каюсь, особо к нему не пригляделась, передоверив Павловне. Та угостила влюбленную парочку, понаблюдала и вечером сообщила, то ли