Шрифт:
Закладка:
Неудивительно, что мальчики приняли тело за тёмного эльфа. На трупе была тёмная одежда, и лежал он так, что голова была несколько приподнята. Череп был не чёрным, а каким-то серовато-коричневым с отдельными клочьями волос. От лица ничего не осталось – кожи не было, только зияющие пустые глазницы и оскаленные в жуткой улыбке зубы.
Сайвар опустил луч фонарика пониже, и в круге света оказались чёрное пальто, синяя майка и джинсы – потемневшие и превратившиеся чуть ли не в лохмотья от долгого пребывания в сырой пещере. Неожиданно луч света ушёл в сторону. Резко оглянувшись, Эльма различила белое, как мел, лицо Сайвара. Тот развернулся, сделал пару неуверенных шагов и согнулся пополам. В следующее мгновение всё снова погрузилось во тьму, и Эльма услышала, как её коллегу вырвало на осколки лавы.
Два месяца
Они говорили, что это нормально. Мол, это ощущение пройдёт со временем.
– Послеродовая депрессия, – утверждала кудрявая, как овца, акушерка, пока я дни напролёт ревела, лёжа на больничной койке. – Большинство молодых мамочек через это проходят, – добавляла она, сочувственно глядя на меня сквозь свои ужасные очки с хромированными стёклами. Больше всего мне хотелось сорвать их с её лица, швырнуть на пол и растоптать. Этого я, однако, не делала, лишь вытирала слёзы и улыбалась каждый раз, когда в палате появлялся медперсонал. Я делала вид, что всё замечательно и что я несказанно рада ребёнку, который даже не входил в мои планы.
Они все на это повелись – гладили мою дочь по пухлым щёчкам и обнимали меня на прощание. Они не видели, как улыбка сползла с моих губ, стоило мне только повернуться к ним спиной, и как слезы полилисьу меня из глаз, когда я села в такси.
С тех пор как я вернулась домой из больницы, окутавшая моё сознание тьма становится всё чернее, и меня не отпускает страх, что она в конце концов поглотит меня. Никакого восторга или радости я не испытываю – во мне лишь пустота. Я засыпаю, просыпаюсь, и начинается очередной день сурка. А она лежит всё там же – эта тёмноволосая малышка, рождённая в многочасовых муках. Даже её плач превратился в некий фоновый шум, который я едва улавливаю.
В первые недели я боролась с желанием взять и как следует её потрясти, когда она начинала хныкать. Мне хотелось только, чтобы она замолчала и дала мне шанс расслышать мои собственные мысли. В те моменты, когда казалось, что от её завываний у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки, я от греха подальше выходила из комнаты, иначе я бы действительно растрясла её, как тряпичную куклу.
Звучит ужасно, но именно такие чувства меня обуревали. Я злилась. В первую очередь, на неё – за то, что она от меня так много требовала, а во вторую – на весь остальной мир – за то, что ему было плевать на мои переживания. Я даже представляла, как «нечаянно» уроню её на пол или прижму подушку к её лицу – и всё закончится. Этим я бы оказала ей услугу, поскольку мир – безобразное место, полное отвратительных людей. Эти видения и мысли посещали меня по ночам, когда я сутками не смыкала глаз и не могла понять, жива я или уже нет. Я пребывала в некоем пограничном состоянии, ощущая, что влезла в шкуру другого человека, а от меня самой ничего не осталось.
И говоря начистоту – если такое вообще возможно – она казалась мне некрасивой. Банально некрасивой. У неё было недетское лицо: жёсткие черты, крупный нос, а взгляд такой настороженный, как будто в этом ребёнке притаился взрослый человек, отслеживающий каждый мой шаг. Ждущий, когда я совершу оплошность. Она просто не могла быть моей дочерью – той, которую я вынашивала девять месяцев. Во время беременности я успокаивала себя, что как только она появится на свет, все мои мучения окупятся. Однако ощущения того, что они окупились, у меня по-прежнему нет. Как не было, так и нет.
Поэтому я и избегаю её взгляда. Я почти сразу прекратила кормить её грудью и стала давать ей бутылочку – мне было неприятно, что она питается тем, что вырабатывает мой организм, и я испытывала дискомфорт из-за того, что нахожусь к ней так близко. Меня выворачивало от того, как она, посасывая молоко и моргая своими маленькими серыми глазками, смотрит мне прямо в лицо. Когда она начинала скулить, я клала её в коляску, которую толкала взад-вперёд, пока всхлипы не прекращались. Иногда на это требовались минуты, а иногда и часы. Однако в конце концов она неизменно умолкала.
После чего я забиралась в постель и плакала, пока не подступал сон.
К тому времени как на место происшествия прибыли криминалисты, Сайвар более или менее оклемался, но продолжал сидеть в машине. Проведя возле него пару минут, Эльма не выдержала и вышла из автомобиля, поскольку в салоне стало пахнуть так, как пахнет в ночном клубе часов около пяти утра. Прислонившись к дверце, она глядела через лавовое поле туда, где работали криминалисты. Как-то неожиданно окрестности стали погружаться в темноту: небо, что совсем недавно было ясным, затянулось серой пеленой. Гряда облаков затмила солнце, потянуло студёным ветром.
Эльма зарылась носом в шарф, стараясь не зацикливаться на холоде. Немного спустя она заметила, что по грунтовой дороге к Грауброку приближается внедорожник их с Сайваром начальника Хёрдюра. Он проводил время со своей семьёй в летнем домике в долине Скоррадалюр, когда ему по телефону сообщили об обнаружении трупа. Коротко поприветствовав Эльму, он нахлобучил на голову меховую ушанку и направился к криминалистам. К удивлению Эльмы, он шёл через лавовое поле твёрдой походкой, как заправский треккер. Вернувшись назад, Хёрдюр открыл багажник своей машины.
– Гийя настояла, чтобы я привёз вам это, – сообщил он, извлекая из багажника термос и бумажные стаканчики.
– Как это кстати! Передай Гийе мою благодарность, – сказала Эльма, принимая из его рук стаканчик. Супруга Хёрдюра являлась его полной противоположностью: в то время как начальник был сдержанно-формален в общении, его жена отличалась лёгким характером и с первой же встречи стала относиться к Эльме так, будто они знакомы сто лет.
