Он огляделся, присел перед скамейкой на корточки, с отвращением задержал дыхание и, крепко взяв незадачливого стропальщика за руку, потянул на себя. «Ым!» – произнёс тот, не просыпаясь. Кат подставил плечо. Крякнул от натуги: вступила в спину ломота, колени дрогнули, но выдержали. Волосы свесились на лицо, но убрать их было недосуг.

Он медленно выпрямился с обмякшим на плече живым грузом и пошёл к дому.

Петер ждал у крыльца. «Не сбежал, – подумал Кат. – Ну и славно».

– Открой, – пропыхтел он. – И… заходи…

Петер, оскальзываясь, кинулся и распахнул дверь особняка.

Кат вступил в сумрачную пустоту зала. Паркет затрещал под страшной тяжестью, перекинутый через плечо пьяный осоловело промычал нечто невнятное. В остальном было тихо: Ада, у которой отобрали добычу, быстро угомонилась.

Петер несмело зашёл следом. Кат изловчился и, высвободив правую руку, запер дверь. Так надёжней. Всё-таки парнишка может дать дёру, ищи его потом…

Пройдя до кухни, он нашарил носком ботинка дверь и протиснулся в проём. Ухнул, перевалил пьяного на стол. Было темно; он разыскал на полу сброшенный подсвечник и, прочертив спичкой фиолетовую молнию, зажёг свечи. Только две – третья куда-то закатилась. Вышло, как на похоронах. Что ж, так тому и быть.

Кат откинул, наконец, волосы со лба и перевёл дух.

Ада сидела там, где её оставили, во главе стола, на котором теперь громоздилось тело загулявшего стропальщика. Лицо её пятнали потёки туши.

– Ч-что это? – спросила она, всхлипнув.

– Это тебе, – сказал Кат и поставил подсвечник на буфет, повыше. – Вместо мальчишки. Извини, я его забираю. Так надо.

Стропальщик шумно выдохнул. Пространство моментально заполнилось водочным смрадом.

Ада прикрыла нос ладонью.

– Какая гадость, – сказала она. – Он же… Ты что, хочешь, чтобы я – вот так? Да? Ты этого хочешь?

– Извини, – устало повторил Кат. Неработающая лампа маячила перед самым носом, хотелось её отодвинуть, а лучше – снять и убрать подальше, а ещё лучше – зашвырнуть куда-нибудь, так, чтобы треснулась о стенку и отскочила, падла, и кристалл этот паршивый разлетелся вдребезги… Но он просто стоял и ждал, пока Ада успокоится окончательно и начнёт, наконец, своё дело.

Ада покачала головой. Щёки блестели от слёз.

– Гадость, – сказала она опять. – Пьяная пневма… Дрянь. Сволочь. Ты сволочь, Дёмка, слышишь?

– Да, – сказал Кат.

Ада глубоко, прерывисто вздохнула. С трудом поднялась, вцепившись в край стола. Наклонилась над тушей, скривилась от запаха.

– Спит, – сказала она с отчаянием. – Как я его… если даже глаз не открывает?

Кат шагнул к столу, отмерил замах от плеча и с треском ударил лежащего по лицу обратной стороной ладони.

Пьяный издал протестующий возглас.

Открыл мутные, раскосые глаза.

Повернул голову, разглядывая по очереди тёмные стены, потолок, посудный шкаф. Ката. Аду.

– Гхрм, – язык его не слушался. – А я это… Што?..

«Сейчас начнётся», – подумал Кат, отступая к стене.

И началось.

Ада простёрла руку, напряжённую, с загнутыми крючьями пальцев, и схватила нечто невидимое перед самым носом пьяного. Крутанула кистью, будто натягивая верёвку. Оскалилась, задышала сипло, с голодной страстью.

Стропальщик вздрогнул, силясь отвернуться; не вышло. Зрачки отчаянно задёргались. Ада шипела, щерилась, рукой вытягивала его взгляд, как рыбу из воды, и вытянула, наконец: пригвоздила к себе, к своему заплаканному, перепачканному тушью лицу.

Стропальщик разинул рот. Тяжёлый стон зародился у него в груди и долго не кончался, длился, прерываясь на судорожный вдох и вновь продолжаясь на одной и той же ноте. Покрытый налётом язык дрожал между испорченных зубов, стучали по груди сведённые, как у паралитика, руки, а глаза неотрывно смотрели на Аду. Она пила этот взгляд, как воду. Расправляла плечи, даже ростом, кажется, становилась выше. Облизывалась, жмурилась, урча от удовольствия.

Питалась.

«Может, пронесёт, – думал Кат. – Вон здоровый какой. Может, и выживет. В дурака превратится, но выживет…»

Вдруг Ада громко охнула. Стон оборвался. Стропальщик несколько раз всхрапнул, раскинул руки, дёрнулся и с костяным стуком свалился на пол. Помотав головой, он затих – как-то основательно, бесповоротно, будто спрятался от всего мира. Навсегда.

Пламя свечей колыхнулось и снова выровнялось.

В печи звонко щёлкнул уголёк.

– Твою налево, – сказал Кат сквозь зубы. – Опять.

– Опять, – равнодушно отозвалась Ада.

Морщась и растирая пальцы, она опустилась на стул. Сбросила шаль и кофту, открыв камень, что висел на груди. Сейчас камень сиял, как крошечная луна, и внутри него клубилось беспокойное марево.

– Хорошо, – промурлыкала Ада. – Хорошо.

Кат помедлил, ожидая, что она скажет ещё что-нибудь, но она лишь смотрела, прищурившись, на огоньки свечей и потирала ладони, словно только что вошла с сильного мороза в тепло.

Тогда он нагнулся, пошарил под столом. Нащупал вывернутые ступни, обутые в тяжёлые ботинки. Повернулся к Аде спиной, взялся покрепче за голени стропальщика – ещё тёплые – и потащил мертвеца из кухни в зал.

Там ему встретился Петер. Двинулся было из тени на свет, желая