На лице Дебры отражается сложная гамма чувств, и вместо того чтобы выбрать подходящую эмоцию, как делает всегда, она теряется на долгие секунды.

– Это не так, милая. – Мать накрывает своей рукой ладонь Адри, и Адри вновь принимает это обманчивое тепло, которого ей так не хватает. Но лишь на пару секунд, не более, а затем одергивает руку и отстраняется, откидываясь на спинку стула. За долгие годы мать приспособилась и к этому. – Он просто сложный человек.

– И зачем ты рожала меня от этого сложного человека? – выплевывает ядовитые слова Адрия.

Мать игнорирует вопрос и продолжает говорить скорее для собственного успокоения:

– Детка, он провел в тюрьме почти пятнадцать лет и вышел не так давно. Дай ему время.

– Теперь ты его оправдываешь?

Наблюдать за тем, как мать ерзает на стуле, не находя ответа, дорогого стоит. Но Дебра Гарднер не способна выдерживать напряжение слишком долго, не умеет фиксироваться в этом мучительном состоянии больше, чем на несколько секунд, поэтому быстро переключается на другую тему:

– Ты встречаешься с кем-нибудь?

Адри закатывает глаза. Все это кажется сюром – мать в оранжевой робе, прикрученные к полу стулья, разговоры о мальчиках. Но разве не за этим она сюда пришла? Понять что-то. Например, как жить, когда в твоих генах кровь преступника и профессиональной нахлебницы. Как решить, где твоя сторона?

Но Адри лишь огрызается:

– Это неважно. – Они не должны заиграться в эти дочки-матери, потому что мать не имеет права думать, что можно наверстать все, что было упущено, пока она кокетничала с очередным Джеком, Джорджем или Куртом. Пока из-за обвинения одного Джека, Джорджа или Курта не оказалась здесь.

Парень, с которым они прожили последние полгода, обвинил Дебру в мошенничестве. Было за что. Она никогда не отделяла отношения от денег, как никогда не различала, где заканчивается ее игра в большую и светлую любовь и начинается настоящая ложь. Наверное, поэтому все ее романы заканчивались феерично и быстро – либо очередной ухажер ловил ее за руку, замечая, что траты на кредитке несоизмеримы с вкладом Дебры в эти отношения, либо попросту весь обман, на котором она строила свой образ и биографию, в какой-то момент всплывал. И дурацкая мелочь в разумении Дебры, вроде трех кредитных карт на чужое имя, оборачивалась скандалом. Или тюрьмой, как в случае последнего Джека, Джорджа или Курта. Он был неплохим парнем, только не собирался терпеть ложь.

И как эта женщина могла научить Адрию чему-то хорошему?

Но стоит отдать ей должное – пока ситуация с деньгами не стала критической, Дебра не переходила рамки закона, всегда лишь личные, ведь гораздо проще играть роль несчастной женщины в беде, чем превращаться в мошенницу. Зато Адам Роудс умело ломает любые границы без поправки на роли и последствия.

Адрия же, в свою очередь, питая глубокое презрение к «талантам» обоих родителей, не умеет ничего, кроме как злиться. Но злость эта бесполезна и только сильнее выматывает, чем больше в нее погружаешься.

– Милая, – мать не сдается и пытается наладить контакт. – У тебя проблемы в школе?

Она вновь мягко улыбается. Иногда она умеет быть нормальной, и во время коротких свиданий в тюрьме Адри вынуждена приходить к этой мысли быстрее, чем в обычных обстоятельствах, – как бы проживать все отношения с матерью в ускоренном режиме. Потому что за пределами этих стен у нее нет матери. Адри признает, что пресловутые полчаса, выделенные на это свидание, – не время вертеть хвостом. Она закусывает губу и хмурит брови, стараясь не встречаться с матерью взглядом. Почему в этой тюрьме нет пластиковых перегородок и телефонов, как в кино? Все тогда было бы проще – пятиминутная консультация о жизни.

– Да, но дело не во мне, а в них. В остальных. – Адри фыркает, пробираясь через острые колючки своей злости вперед. – Мне кажется, я другая.

– Это ведь неплохо. Людей пугают те, кто на них не похож, но в то же время притягивают.

Адрия притягивает только придурков, которые вызываются на спор с такими же придурками подкатить к ней, чтобы оценить, какого масштаба и фееричности будет отказ. Местный аттракцион.

– Я не ты, – гулко произносит Адри, вкладывая в эти слова так много.

«Я не могу быть такой же очаровательной и улыбчивой, как ты».

«Я не стану угождать мужчине, только чтобы ему понравиться».

«Я не буду зависеть от кого-то».

Как много отчаяния, презрения и даже зависти в этом «я не…».

Мать протягивает руку, чтобы заправить непослушную прядь Адри за ухо, и Адри не шевелится, вновь цепенея от чужого прикосновения. Аккуратно касаясь пальцами лба дочери, Дебра произносит:

– Моя девочка, ты красива и умна. А если захочешь, то можешь быть и милой. Только воспользуйся этим правильно.

Адри выдыхает сквозь плотно сжатые зубы. Ногти скребут неровные линии дурацкой надписи, врезанной в металл стола. Как ей хочется не быть здесь, не касаться этих букв, не смотреть матери в глаза и уж тем более не думать мучительно, что та может быть права.

Глава 4

Пасмурная серость расползается по Рочестеру, окутывая город мрачными тучами и наваливаясь на его обитателей угрюмой тоской. Адри подпирает голову рукой, косясь в окно, и всеми мыслимыми и немыслимыми способами борется со сном. Заснуть на уроке мистера Арчера проще простого. Пока он в режиме радио вещает о Войне за независимость и тонкостях Парижского мирного договора, Роудс пытается не зевать и прокатывается скучающим взглядом по классу. Часть одноклассников так же мучительно клюет носом, кто-то нашептывает соседу на ухо очередные школьные байки, кто-то таращится в телефон, под монотонные речи учителя пролистывая бесконечную ленту социальных сетей. Но есть и другие. Те, кто, в отличие от Адрии, не забивались в самый конец класса – они с понимающим видом грызут гранит науки, пока ближе к концу следующего года не начнут грызть друг другу глотки за места в колледже.

Среди всей этой разношерстной массы девчонок и парней у Роудс нет друзей. Отличники держатся от нее в стороне, тая в глазах вполне обоснованный страх; троечники не проявляют особого интереса; только отпетые хулиганы подбираются ближе всех, но лишь чтобы задеть за живое. Хоть живого в Адрии не так уж и много. Отшельников Роудс не принимает сама, потому что лучше оставаться белой вороной в одиночестве, чем сбиваться