Когда мисс Элиас велела мне танцевать, я, наконец, поняла, что имел в виду зэйде. Если музыка – это язык души, то с помощью танца мое тело говорит со всеми душами, пришедшими на землю из того мира.

– Двигайтесь в такт!

Я раскрыла руки – в точности так же, как минуту назад, начав танцевать, сделала мисс Элиас. Я кружилась и двигалась в такт ударам барабана.

Музыка смолкла, и мисс Элиас хлопнула в ладоши.

– Очень хорошо! Это был прекрасный танец!

Когда мы возвращались домой из школы, я никак не могла забыть об уроке танцев.

– Пойдем поиграем у речки, – предложила я.

– Наперегонки! – воскликнула Лия.

Мы бежали мимо домов, мимо рынка, где торговали мукой, курами и яйцами, мимо витрин магазинов, мимо церкви. С холма мы сбежали так быстро, что чуть не задохнулись. Все мое тело заполнил сладкий аромат трав и солнечного света. На ярко-синем небе медленно плыли белые облака. Мы остановились на своем месте – там вода из крохотного озерца переливалась через камни. На берегах росли кусты, покрытые мелкими пучками белых цветочков. Ветви кустов склонялись над водой. Над цветами летали десятки бабочек. Деревья шептались, легонько шевеля листами. Птицы прыгали с веток на камни, а потом снова взлетали на ветки, распевая свои песенки. Над ручьем стоял прохладный туман, и волосы мои закудрявились.

У речки уже играли наши подружки, Гитта и Райзель. Лия сбросила туфли и прыгнула в воду.

– Я победила! – объявила она.

Она была младшей, но всегда побеждала меня во всем – не только в беге наперегонки. Я прыгнула следом за ней, и мы резвились у речки, пока небо не стало розовым, а лучи солнца начали напоминать клубничное варенье на белом йогурте.

На ужин дома была курица. Курицы было очень мало, но мама знала, как растянуть ее надолго, чтобы никто не остался голодным. К курице она подала картошку, мягкую, пахнущую абрикосом, политую куриным жиром. А еще мама приготовила овощной салат, а на гарнир – лапшу фарфель. Я проглотила ужин в мгновение ока.

После ужина к нам пришел зэйде – мамин отец. Он и для меня был отцом, потому что собственного отца у нас давно не было. Зэйде жил недалеко от нас и каждый вечер приходил нас навестить. Я любила его больше всех в этом мире.

– Где мои девочки? – прогудел он, наклоняясь, чтобы войти в дом.

Первой к нему подбежала Лия. Он подхватил ее на руки и подбросил вверх – своими большими, сильными руками он мог поднять что угодно.

– А вы, юная дама, – сурово повернулся ко мне зэйде, – вы, наверное, слишком взрослая, чтобы подбрасывать вас к потолку?

Прежде чем я успела ответить, Лия осталась где-то внизу, а я действительно чуть не коснулась потолка!

– О, мой принц! – зэйде обратился к Ехезкелю и принялся его щекотать, а потом поднял его высоко-высоко. Ехезкель громко смеялся.

Все вместе мы сели пить чай. Мама принесла кипящий чайник и чашки. Зэйде сел во главе стола (только сначала заглянул во все шкафы, чтобы убедиться, что у нас достаточно муки, масла и яиц). С длинной седой бородой и синими глазами он напоминал сказочного короля. Короля-волшебника, который пьет жидкое золото из кубка.

– Как прошел день, Хайя Неха? – спросил он у мамы.

– Хорошо, как обычно.

– Сегодня я отвечал перед всем классом, – похвастался Ехезкель.

– Мой талмид хахам[4], – похвалил его зэйде.

– А мы начали разучивать танец для праздника, – сказала я.

– И как?

– Очень хорошо!

– Я всегда знал, что ты будешь отлично танцевать.

Я просияла.

– Лия получила отличные оценки на экзамене по арифметике, – сказала мама. – Она лучшая в своем классе.

Лия покраснела и улыбнулась.

– Моя маленькая, умненькая внучка, – улыбнулся в ответ зэйде. – Я так тобой горжусь. – Он посмотрел на часы. – О, уже поздно. Пойду-ка я домой, к буббе[5].

Я побежала подать ему шляпу.

– Спасибо, солнышко.

Зэйде поцеловал нас всех на прощание, открыл дверь. Мы из окна смотрели, как он идет по улице. Потом мама взялась за свою книгу. Ехезкель уселся читать, как велел ему ребе[6]. Мы с Лией принялись мыть посуду.

– Сегодня моя очередь вытирать, – сказала я.

– У тебя вечно твоя очередь, – нахмурилась Лия, но послушно сложила тарелки в длинное деревянное корыто и принялась их оттирать.

– Неправда, – возмутилась я. – Вчера я мыла посуду, разве ты не помнишь?

– Нет, это было два дня назад, но это неважно.

Я пожала плечами, взяла чистое полотенце и принялась насухо вытирать тарелки и ставить их на полку – точно так, как это всегда делала мама.

И в этом тоже был ритм, ритм дня, переходящего в ночь. День, который начался с ритма барабанов, завершался мягким плеском воды в корыте и легким позвякиванием тарелок, складываемых в стопку. Позади меня шуршали страницы, легонько бурчало в сытых животах, звякали столовые приборы, которые следовало вытереть и сложить в ящик. Все звуки, которые звонко и ярко возникали утром, а потом звучали целый день, теперь стихали, предвещая сладкий сон. Вот чего мне не хватает больше всего: когда музыка меняется, и ничто не остается прежним.

Глава 3

Я поступал, как бы это был друг мой, брат мой;

я ходил скорбный, с поникшею головою,

как бы оплакивающий мать.

А когда я претыкался,

они радовались и собирались;

собирались ругатели против меня, не знаю

за что, поносили и не переставали.

Псалтирь 35:14–15

Чехей. Малый кирпичный завод. 10 Мая 1944. Мне 18 лет.

Я сидела на полу повозки и чувствовала, как деревянные доски вибрируют подо мной. Мой мозг словно оледенел. Видела, что происходит вокруг, но так, словно все это происходило с кем-то другим. Мама сидит на полу, а Ехезкель положил голову ей на плечо. Не хочу помнить, как видела маму раздетой. Лица тех, кто с радостью смотрел, как нас грузят в повозки, стоят перед глазами, но я попытаюсь избавиться от этих воспоминаний. У нас были хорошие отношения с соседями. Некоторые из них плакали, но не могла поверить, что другие хохотали. Неужели все это время они только притворялись добрыми? Чем больше я пыталась понять, что происходит, тем сильнее напрягался мой разум. В этих повозках везут всю нашу еврейскую общину, истерзанную