Меня это не волновало. На одну ночь в году это был мой техниколоровый сон, мерцавший за черно-белым порогом моего унылого дома. Роскошь и фантазия. Кинозвезды, легенды киноиндустрии источали слезы и признательность, поднимаясь за своими золотыми статуэтками. Они сияли с другого края континента – невозможные создания в невозможном царстве.

Я не думала, что когда-нибудь смогу стать частью этого мира. Но каким-то образом я сумела в него попасть.

Глава 3

Вообразите типичный фильм со вставной историей. Мы знаем, как это выглядит: один персонаж говорит с другим, откидывается, предавшись воспоминаниям, и изображение на экране плывет, растворяется в сцене, которую мы инстинктивно опознаем как прошлое. Такие флешбэки есть во “Все о Еве”, в “Гражданине Кейне”, практически в каждом фильме Хичкока. Это сговор о соучастии между режиссером и зрителем.

Вот это вот сейчас и происходит. Я, разумеется, не сообщаю Тому Галлагеру каждой мелкой подробности из той моей жизни. Во мне постоянно идет торг: сколько выкладывать? Сколько я хочу вспомнить? Но, рассказывая, я поневоле переношусь в то время, когда была помоложе, – погружения в прошлое мне не избежать.

Начать мне нужно с той меня, которая была от всего этого в стороне. Иначе толком не понять остального.

В Колумбийском университете я занималась англо-американской литературой. Я – типичный средний ребенок, обделенный вниманием и предоставленный сам себе. Спасением для меня всегда были истории. На экране ли, в книгах – все равно. Через кафедру англо-американской литературы я обнаружила киноведческие курсы и зачастила на все, которые могла посещать.

Моему выбору специализации родители не обрадовались. Моя старшая сестра Карен пошла по бухгалтерской части, и они надеялись, что я займусь чем-то столь же… практически применимым. Но по большому счету они не могли всерьез возмущаться, если я получала хорошие оценки. Действительно, чего им еще было нужно?

Времени на что-то сверх программы у меня в университете было немного, поскольку я должна была участвовать в семейном деле.

– А что за дело? – спрашивает Том, по-видимому, с искренним любопытством.

Я бросаю взгляд на его аристократическое белое лицо и прячу ухмылку. Да уж твоему семейному делу неровня.

– Моя семья управляет китайским рестораном во Флашинге, – говорю я, глядя ему прямо в глаза.

Ну, владеет и управляет. Открыл его мой дед, когда перебрался сюда из Гонконга, а потом им некоторое время заведовал мой отец – пока двоюродный дед не прибыл. Родители работают программистами, но заодно помогают с рестораном. Мы все помогаем.

– А, – говорит Том.

Ему, похоже, неловко. А чего он ожидал – семейной адвокатской конторы? Кабинетов в дубовых панелях и портретов патриархов? Как же.

– Значит, вы работали в ресторане параллельно с учебой?

Да, главным образом по выходным. Тогда дел было больше всего. Когда мои друзья отходили от похмелья после субботней вечеринки, поедая сделанный по индивидуальному заказу омлет за долгим, веселым поздним завтраком в университетской столовой, я была во Флашинге, сдерживая сонмы шумных китайских семейств, отчаянно рвущихся к своим воскресным димсамам.

Мой обожаемый младший брат Эдисон к работе в семейном ресторане не привлекался, а вот нам с Карен были назначены смены по выходным. У меня лучше получалось управляться с толпой, развлекать посетителей, пока у меня за спиной спешно приводили в порядок столики. Поэтому Карен доросла до ведения ресторанной бухгалтерии в служебном помещении, а я по двенадцать часов проводила на ногах, надрывая глотку. А потом поздним вечером возвращалась поездом номер семь на неделю в университет: сил нет, волосы с одеждой пропахли стир-фрай, и еще нужно несколько часов доделывать домашнее задание.

– А когда же вы впервые соприкоснулись с киноиндустрией?

Да, Том Галлагер хочет перейти к сути дела. Но все хорошие режиссеры не забывают сперва дать немного предыстории. Увлеки публику своими персонажами с их невзгодами. Чего они хотят, в чем нуждаются?

Я хотела работать в кино. Семейное дело во мне нуждалось. Нумеровать столики, раздавать меню, следить за тем, чтобы чайники были полны, желудки насыщены. Понятно – пирамида потребностей. Аппетит прежде искусства.

После выпуска с работой у меня ничего решено не было. Никто не наставлял меня весь последний год в университете, когда ты должен – метафорически – отмеривать и отрезать, нестись на всех парах к вожделенному предложению от консалтинговой компании, инвестиционного банка или аспирантуры. Предполагалось, что предшествовавшее лето я проведу, стажируясь там, где мне бы когда-нибудь хотелось работать. Но загадывать так далеко вперед я не могла. Мой двоюродный дед только-только перенес инфаркт, поэтому мне пришлось впрячься и временно управлять рестораном – ни хера ж себе, студентке двадцатилетней семейным делом управлять, – пока дед поправлялся. Поэтому нет, я не снискала расположения мира корпораций в тот ключевой момент перед последним годом.

На следующий год, жарким манхэттенским летом я выпустилась – и все мои друзья разлетелись по своим новым работам в престижных местах. А я, так сказать, осталась на месте, и деваться мне было некуда.

– Но уж после Колумбийского-то университета вы наверняка могли установить связи с кем-нибудь из выпускников… – начинает Том, потом замолкает. Возможно, поняв, что вышел за рамки дозволенного журналисту.

– Я тогда по-настоящему не понимала, как устанавливать связи, – поясняю я.

А вот того, что это – иммигрантские дела, я не говорю. Если твои родители не здесь родились, или, может, если они не западные люди, то тебе этих игр по-настоящему не освоить. У тебя нет этих семейных знакомств, с которых можно начать, тебе по-настоящему не дается этот самоуверенный американский широкий шаг со своими намерениями наперевес, строительство из полезных отношений дороги к желанной профессии… Наши родители нас этому не учат. Меня, во всяком случае, не учили.

Разумеется, у моей семьи были знакомства. В китайском ресторанном бизнесе. Но весь-то смысл иммиграции в том, чтобы твоим детям не приходилось всю жизнь вонять стир-фрай.

– Так, ясно, – говорит Том. Понимающий кивок.

Мы оба смеемся.

И этого довольно. Этого признания Томом Галлагером того обстоятельства, что не каждый рождается в рубашке. Чего изволишь, Томми? Блистательной политической карьеры, как у родичей? Или в шоу-бизнесе? Или, чтобы быть уж совсем образцом добродетели… в журналистике?

У меня такого выбора не было. Тогда-то – уж точно. Да и сейчас нет, когда мне под сорок.

И вот этой вот установке связей я училась позже, работая на первую свою начальницу, Сильвию, – а потом у Хьюго Норта. Я от них многое усвоила. Что правда, то правда.

Поскольку я