Полевые пути меж колосьев и трав —

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленям припав.

Сказочник и разбойница

Шварц и Катерина Ивановна

1

В “Снежной королеве” Шварца нет любовной линии, ведь Кай и Герда – брат и сестра; есть некий намек на любовь между старым вороном Карлом и его воронихой Кларой, но они очень уж древние. Настоящая любовная линия там, конечно, между Сказочником и Маленькой разбойницей, но она не написана. Осуществилась она в реальности.

Очень трудно писать про Шварца, а тем более про любовь Шварца. Выходит пошлость, а в Шварце этого не было совсем, то есть вообще. Ну это как в знаменитой истории, когда Шварц в числе других членов худсовета Театра комедии приглашен был слушать новую пьесу Зощенко, а в газете “Культура и жизнь” от 10 августа 1946 года уже началась кампания против рассказа Зощенко “Приключения обезьяны”. Зощенко еще статьи не читал, ничего не знает. Пьесу принимать нельзя, но надо о ней что-то говорить, надо и Зощенко что-то сказать. И Шварц вспоминал: “Какие бы я слова ни произнес в ту минуту, слова сочувствия или огорчения, они все равно были бы ложью”. И про самого Шварца что ни скажи, все будет ложь, особенно во времена вроде наших, когда слова вообще скомпрометированы.

Лучшую его характеристику дал не писатель, а театровед – Сергей Цимбал: “Можно, конечно, сказать с полной уверенностью, что он был необыкновенно добрым художником, и не просто добрым, а активно добрым, именно добротой своей побуждаемый к творчеству. Но в нем не было ни капли той всеядной и жалостливой доброты, заметить которую проще всего, но которая зато и стоит не так уж много. Все его человеческие свойства были окрашены его индивидуальностью: он был по-своему добр и по-своему проницателен, скрытен какой-то особенной скрытностью и откровенен тоже особенной, так сказать, в цвет характера, откровенностью”. Вот эту индивидуальность Шварца – которая делает его пьесы не хорошими, не талантливыми, а гениальными, – объяснить очень трудно; и отношения его с Катериной Ивановной Обух были гениальными, и никто, кроме него, этого не объяснил бы, да и он не объяснил, а только показал – в “Обыкновенном чуде”, например.

Попробуем как-то зайти именно со стороны вот этой непреодолимой разницы между понятиями “талант” и “гений”. Гений совершенно беспомощен. Буквально жалко видеть гения в любом другом качестве, кроме того единственного, в котором он гениален. Чуковский вспоминает, как ужасны были комментарии Ахматовой к Лермонтову: она оставляла без внимания всё, что требовало пояснения, и подробно разъясняла очевидное. Беспомощны детские стихи Мандельштама, пьесы Олеши, сценарии Окуджавы. Беспомощны в жизни настоящие профессионалы в литературе, и наоборот. Гений – не мастер, поясняет Эйхенбаум на примере Мандельштама; то есть мастерством это не приобретается. И вот эта беспомощность во всем, кроме главного, – основная черта личности Шварца, и об этой беспомощности, даже слабости своей он постоянно пишет в автобиографической прозе, бывшей главным его занятием в последние годы жизни.

Сказать, что слаб человек, написавший “Дракона”, “Тень”, “Голого короля”, никто из самых яростных критиков не посмел бы; но это ведь он – сам о себе, а для него писание великих пьес и дневников было делом естественным, самым человеческим. “Эту пьесу я очень любил, прикасался в последнее время к ней с осторожностью и только в такие дни, когда чувствовал себя человеком”, – говорил он про “Обыкновенное чудо”, вещь любимую и не сразу понятую. Вот чувствовать себя человеком было для него естественно, но в 1930–1950-е годы это довольно редкое состояние.

Так вот, природа Шварца – та самая, отпечаток которой лежит на всех его текстах, устных и письменных, напечатанных на машинке и зафиксированных современниками, – она именно в этой слабости и даже беспомощности в обычных ситуациях; но в экстремальных он вдруг становится железным рыцарем, отважным и прямым воином, героем без страха, упрека и рефлексии. Про это лучше всего сказал Лев Лосев, который в своем предисловии к парижскому (1982) изданию пяти отрывков из дневников Шварца вообще очень многое сформулировал, – а он его знал, видел, был соседом и даже, рискну сказать, сам был такой: “Внешне мягкая манера Шварца слегка вуалирует ту решительность, с которой он восстанавливает право морали на место в русской литературе”. И в жизни, добавим. Шварц мог колебаться и отступать в ситуациях банальных, повседневных, не требующих участия души, – но, когда надо было, тут его ничто не могло сломить. Сам он писал о повседневных своих проблемах: “Я начисто лишен был счастливого дара – весело и спокойно разговаривать с начальниками, в каком бы чине они ни состояли. Я трусил, когда приходилось просить. Терял всякий дар слова. Внушал своим растерянным видом мрачные подозрения. И наконец, радовался в глубине души отказу – так или иначе, он кончал тяжелый для меня разговор. И я отступал, еще по-настоящему и не начав боя, там, где более или менее настойчивый человек одержал бы победу”.

Но когда от него требовали выступить с критикой Олейникова и отречься от него, он дрожащим голосом закричал, что не может этого сделать и никогда не сделает, что Олейников не был вредителем и не может им быть. Когда надо было попасть на фронт (все равно не взяли), он тем же дрожащим голосом закричал в военкомате: “Вы не можете меня не призвать!” И когда надо было жениться на Катерине Ивановне, потому что нельзя было на ней не жениться, потому что прежняя жизнь, жизнь без нее, стала ему физически невыносима, – он ушел от жены и новорожденной дочери и поселился с Катей. Чуковский – человек совершенно другого склада, талантливый во всем, всегда тянувшийся к гениям, – его сдержанно осудил (и Шварц тоже чувствовал непреодолимый барьер между ними, почему и написал о Чуковском такого же сдержанного “Белого волка”, фрагменты из дневника, которые публикаторы потом выделили в отдельный текст). Чуковский пишет: “…Он никогда не умел противостоять любви, потому что был слабый человек. Он совершал решительные поступки именно потому, что чувствовал свою слабость. Полюбив Ганю, он прыгнул с набережной в Дон. Полюбив Екатерину Ивановну, он оставил Ганю и новорожденную дочь. В течение долгого времени он знал, что ему предстоит нанести Гане чудовищный удар; неизбежность этого так страшила его, что он всё откладывал и откладывал, ничем себя не выдавая; и удар, нанесенный внезапно, ничем не подготовленный, оказался вдвое страшнее”. Ну да, как-то так, Чуковскому видится в этом истерика, и решительность Шварца, может быть, действительно от слабости. Он не способен на регулярные поступки –