Таг начал пробираться между завалами мусора и пошел в поле, которое, должно быть, некогда прочесывали собаки, уткнувшись носами в землю. Затем остановился и окинул взглядом холмы, оценивая расстояние до автострады, от эстакады до задней части зданий, кучащихся у съезда, и пытаясь осмыслить то, что не имело смысла.

Отвернувшись, я подошел к бетонным стенам, поддерживающим автостраду. Одна сторона кренилась вправо, а другая влево, и, прислонившись к стене, которую по-прежнему пригревало солнце, я закрыл глаза и ощутил, как тепло растекается по моему телу.

«Моисей! Стой! Пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня снова!» – раздраженно воскликнула Джорджия, чуть ли не плача. Я слышал страх в ее голосе. Она боялась меня, но все равно приехала. От этой мысли я замедлился, а затем и вовсе остановился. И, повернувшись, позволил ей догнать меня. Мои руки так крепко сомкнулись вокруг нее, что пространство между нами стало пространством вокруг нас, над нами, но не внутри нас. Я ощутил барабанную дробь под ее мягкой грудью, и мое сердце поспешило подхватить ритм. Я приоткрыл ее губы своими, желая увидеть краски, почувствовать, как они облизывают стенки моего горла и поднимаются к глазам, словно огни сигнальной ракеты. Я целовал ее снова и снова, пока между нами не осталось секретов. Ни ее, ни моих. Ни Молли. Только жар, свет и краски. Я не мог остановиться. Да и не хотел. Ее кожа была как шелк, вздохи как атлас, и я не мог отвести глаз от чистого удовольствия, написанного на ее лице, или от мольбы, чувствующейся в торопливых движениях ее рук.

Волосы Джорджии, губы Джорджии, кожа Джорджии, глаза Джорджии и ее длинные-предлинные ноги.

Любовь Джорджии, доверие Джорджии, убежденность Джорджии, стоны Джорджии и ее долгое-предолгое ожидание.

А затем крики страсти превратились в нечто другое. В этом звуке ясно слышалась грусть. За ним последовали слезы. Джорджия согнулась пополам от рыданий. Волосы струились вокруг нее, как и водопад из ее глаз и вой изо рта. Она перестала обхватывать меня своими длинными-предлинными ногами и поджала их под себя, словно кланялась или молилась, и плакала, плакала, плакала…

Я открыл глаза и сел ровно, не зная, что было воспоминанием, а что фантазией. У меня скрутило живот и закружилась голова, словно я слишком долго дремал и получил тепловой удар. Я потер шею потной ладонью. Много времени пройти не могло. Таг по-прежнему бродил по полю, пытаясь найти хоть какой-то знак, который направил бы его к прощению или пониманию. Прищурившись, я посмотрел на заходящее солнце и снова повернулся к стене, чтобы дать ему время осознать, что не существует ни того, ни другого.

У противоположной стены сидел Эли, его короткие ноги в пижаме Бэтмена прижимались к груди, словно он тоже приготовился к долгому-предолгому ожиданию. Его темные кудряшки прикрывал капюшон, и пришитые к нему треугольные кусочки ткани, которые должны были напоминать уши летучей мыши, придавали мальчику дьявольский вид, противоречащий его ангельскому личику.

Я громко выругался – громче, чем намеревался, – и звук эхом отразился от бетонных стен, из-за чего Таг обернулся. Он вопросительно поднял руки.

– Пора ехать, Таг. Я больше не могу здесь находиться, – крикнул я, уходя от мальчика, который навязчиво делился образами все той же белой лошади с пятнами на задних ногах. Затем в воздух взмыло лассо и безупречно приземлилось на шею кобылы, натягиваясь под силой невидимой руки. Калико встряхнула белоснежной гривой и тихо заржала, а затем недовольно побежала трусцой. Я не знал, как ее освободить.

– Он постоянно показывает мне белую лошадь, – буркнул я, когда мы с Тагом сели в машину и выехали на трассу, ведущую от одной трагедии к другой. Я не хотел здесь находиться. Таг тоже вряд ли. – С пятнами на крупе. Одну и ту же лошадь, снова и снова! Как на моей картине.

– Пейнтхорс.

– Что?

– Порода с таким окрасом называется пейнтхорс. Или сокращенно пейнт.

– Пейнт[8]…

Внезапно я задумался, не был ли образ той лошади символическим. Быть может, мальчик просто хотел, чтобы я рисовал. Быть может, я все неправильно понял.

Моисей

Мы с Тагом прошли через дверь в совершенно пустой дом. В нем не было ни мебели, ни посуды, ни ковров на полу. От моей прабабушки ничего не осталось, будто этот дом никогда ей и не принадлежал. В нем определенно даже не пахло ею. Внутри было пыльно и сыро, комнаты отчаянно нуждались в проветривании. Это была просто пустая коробка. Я замешкался на пороге, глядя на лестницу, затем прошелся вправо и влево, оценивая свои ощущения, пока, наконец, не перешел в обеденный зал и кухню, где не осталось ничего, кроме занавесок в красную полоску, висящих на окошке над раковиной. Занавески в гостиной тоже оставили. Они никому не были нужны. Но я догадывался, что дело скорее в том, что они затвердели от краски, а не в их устаревшем стиле.

Стены никто не закрасил.

Я неожиданно замер, и Таг врезался мне в спину. Он резко втянул воздух, а затем медленно выдохнул поток ругательств, которые даже я бы не решился использовать.

Я обнаружил бабушку где-то около 6:45. Я запомнил время лишь потому, что в ее прихожей стояли часы с птицей, которая пела каждый час и издавала трели каждые полчаса. Но каждые четверть часа птичка высовывала голову и громко щебетала, сообщая о прошедшем времени. Предупреждая, что час близится. В то утро я прошел в дом в полубессознательном состоянии, мечтая лечь в свою кровать и проспаться от страсти и любви, которые буквально липли к моей коже. И в этот момент птичка пронзительно защебетала, как бы спрашивая: «Где ты был?»

Я подскочил от неожиданности и посмеялся, а затем прошел в обеденный зал и позвал бабушку: «Пиби!»

– Пиби! – повторил я и услышал, как эхо моего крика раскатывается по пустому дому.

Я сделал это ненамеренно, и Таг протолкнулся мимо меня, подходя к стене, наполненной вихрями красок и вьющимися завитками. Мы будто катались на карусели посреди циркового шатра, и все вокруг были клоунами. Цвета, броские и помпезные, сливались друг с другом, одно лицо переходило в другое, как фотография машины в движении – все в расфокусе, перспектива искажена. Я нашел Пиби в 6:45 утра. Джорджия нашла меня в 11:30. Я рисовал почти пять часов и заполнил стены всем и ничем.

Часы отбили время, и птичка издала мелодичную трель; мои затекшие руки двигались вверх и вниз,