Вот только последние словно озверели — и теперь упрямо лезут в лоб. Причем сильнее всего именно на мой отряд! Как видно, из-за знамя… Орудуя при этом не только саблями, но также пуская в упор и собственные срезни, целя при этом в открытые лица дружинников, или закидывая на шеи русичей арканы и стаскивая воев из седел… А на острие вражеского удара — горстка выживших хошучи, сражающихся, однако, со свирепой яростью обреченных людей, имеющих возможность идти только вперед!

По нашим — и собственным телам…

Парировав плоскостью меча очередной удар вражеского палаша, я с яростью вгоняю клинок в открывшуюся грудь татарина! Пронзенный мной монгол, подавившись кровью, завалился назад, потянув за собой и мое «наградное» оружие… И я было уже рванул его назад, спеша как можно быстрее освободить харалужный меч — как вдруг увидел, что к лицу моему устремилась вражеская булава!

А после наступила тьма…

Глава 19

Бату-хана душила черная, по-звериному дикая, беспроглядная ненависть, густо смешенная с такой же черной, беспроглядной тоской. Только сейчас на его глазах бежали орусуты, до того отчаянно сражавшиеся с нукерами монгольского тумена! Легкие конные лучники-хабуту в разы превосходили их числом — но очень долго не могли потеснить своих противников, живой пробкой вставших в проходах осадного тына… В схватке с орусутами пали последние батыры-хошучи — а прочие всадники, вынужденные атаковать врага только в лоб, несли едва ли не большие, чем противник, потери!

И вот, орусуты бегут — а ларкашкаки все никак не может решиться отдать приказ преследовать их. Он, безусловно, страстно желает пролить кровь врага и довершить его разгром! Но как полководец, Бату уже прекрасно осознал, что этот частный успех не изменит результатов сражения — а хабуту, отправленные вдогонку за орусутами, понесут лишь новые потери…

Потери, которые хан уже никак не может себе позволить.

Ибо не только орусуты бегут на глазах ларкашкаки — от стен Чернигова спешно откатывается и горстка уцелевших покоренных! Вдрызг разбитых ударом тяжелой конницы неизвестного кагана, явившегося на помощь осажденному граду… Осадные башни горят все до единой — а от проломов в боевом поясе городской стены орусуты спешно отталкивают осадные лестницы. Враг до последнего держал в запасе свежие силы, не иначе! Ибо вскоре после того, как под стенами крепости завязалась битва спешенных покоренных и бронированных батыров орусутов, в ров сверху также полетели и многочисленные бунчуки его нукеров, и их тела… От внимательного взгляда хана не утаилось, что покоренные пытались обстреливать всадников врага с уже практически захваченной ими стены — также как и то, что вслед за этим последовала мощная контратака орусутов.

Бату-хан проиграл.

У него не осталось покоренных для нового штурма. У него не осталось тяжелой конницы, способной отразить удар врага, если тот пойдет на вылазку во время приступа стен. А главное — у него осталось слишком мало собственно монголов. И даже если уцелевших шести с половиной тысяч нукеров хватит, чтобы захватить этот «злой» для Бату-хана город, под стенами которого он потерял так много людей — сколько воинов останется после?! Ни о каком равном противостоянии с «базилевсом» Юрги речи быть не может уже сейчас — но хватит ли нукеров после приступа, чтобы просто вернуться в родные степи живым?! Вот в чем главный вопрос!

Правильный ответ на который уже созрел в сознании ларкашкаки — и именно поэтому он так и не отдал приказ преследовать отступающих к стенам града конных лучников. Ведь у ворот уже строятся для возможной контратаки тяжелые всадники врага…

— Господин, вот пленник! Он дрался под тем же знаменем, что орусуты подняли в бою на переправе — под ним же враг атаковал сегодня вашу ставку!

Два разгоряченных боем хошучи, одни из немногих знатных батыров, уцелевших в сече, швырнули к копытам белоснежного ханского жеребца еще молодого воина с окровавленным лицом, обратив на себя внимание Бату. По лицу пленника ларкашкаки лишь мазнул взглядом — его больше заинтересовал необычный панцирь орусута, смешавший в себе и кольчугу, и пластинчатую броню… Между тем, один из батыров также подал хану и прямой меч врага — меч с необычно светлым клинком:

— Этим оружием орусут рубил наши сабли и нашу броню! Оно едва ли уступит в крепости черной индийской стали!

Последнее замечание вызвало на губах хана легкую улыбку — его собственная сабля была выкована как раз из кара-табана, но проверять прочность вражеского оружия сей же миг он не стал. Радуясь тому, что Тенгри смилостивился над ним и утешил, вручив в его руки успевшего насолить врага (вон Шибан аж подался вперед, закипая от гнева!), Бату с неприкрытым злорадством в голосе приказал:

— Толмача сюда! И плесните воды в лицо этого мерзкого пса! Хочу видеть ужас в его глазах, когда он поймет, кто с ним разговаривает — и какая участь ему суждена!

…Сознание вернулось резко, с холодной водой, вылитой мне на голову. Поначалу, правда, меня охватил иррациональный ужас — ибо я представил себе вдруг, что тону! Но когда я открыл глаза, когда до моего слуха донеслась смутно знакомая, пусть и непонятная мне речь, в которой, однако, вполне явственно угадывается, ненависть, злорадство и насмешки — в этот миг меня охватил вполне себе обоснованный, животный ужас…

На короткое мгновение я вновь закрыл глаза, отчаянно надеясь, что все происходящее есть лишь кошмарный сон. Но грубый пинок в спину, толкнувший меня лицом в траву у копыт арабского красавца-скакуна, развеял любые сомнения…

Это не сон, увы. Это самая страшная из всех возможных для меня реальностей…

Я вновь открыл глаза, и даже поднял голову, посмотрев на всадника, возвышающегося надо мной — ощущая при этом, как все тело бьет крупная дрожь, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди… Ламинарная, собранная из широких стальных полос, позолоченная броня, шлем с искусным украшением в виде тигра, широкое, полное лицо с отвратительной, злорадной ухмылкой, от которой по спине побежали крупные мурашки… Но зацепившись взглядом за лицо монгола, я вдруг почуял, как в груди моей разгорелась жгучая, непроглядная ненависть — и одновременно с тем осознал, что руки мои свободны!

А также я понял и то, что ларкашкаки «Западного похода», коего я узнал по своим видениям, сейчас стоит прямо передо мной!

Видимо, мой взгляд уж очень сильно изменился — потому