Шрифт:
Закладка:
Гость устает смотреть, снова ворчит и с трофеем в лапах выбирается наружу, окончательно доламывая дверь бытовки. Клубы морозного пара заполняют все помещение, шипят возле печки, оседают на грязный пол.
Человек поднимается. Даже не от пережитого шока, скорее от лютого холода, льющегося с улицы в разбитый проем. Ему надо срочно закурить. Что угодно. Он идет к столу, на котором банка с окурками и обрывки газеты. Дрожащие пальцы напрасно пытаются свернуть самокрутку. Тогда человек просто сворачивает на пальце маленький кулек из газеты, засыпает туда табак, выцарапанный из бычков. Не с первого раза, борясь с тремором, закуривает, сразу заходясь кашлем.
Помещение все больше выстуживает. Человек идет к печке, несколько деревяшек – и буржуйка весело трещит. В углу почти беззубой скалится голова Кочегара. Человек наплевать. Он равнодушно смотрит на нее, думая о другом. Надо срочно починить дверь – иначе гибель и ему, и Витке.
Слишком уж он устал от всего здесь. А голова… Ну что голова – человек был говно, а башку похороним. В снег подальше закинуть – да и все.
Человек почему-то уверен, что гость, убивший Кочегара, не придет второй раз. По крайней мере, сегодня – точно. Но место пора менять, в этом он тоже убежден.
– Погибьель… – шепчет он. – Здесь всио смьерть. Пора бы…
Витька торопится. На расчистке завалов платят мало, зато ежедневно, на сегодняшний заработок он купил две банки китайской тушенки с иероглифами на этикетках и буханку хлеба. Невесть что, да и деньги на этом кончились, но он не унывал. Удачно поменял поломанный золотой браслет на две бутылки спирта.
И солдатику на материке в радость, когда вернется, и им троим выпивка.
Браслет Витька в карты выиграл, у местного охотника ханты. Тот пьяный уже был, чего сел играть – кто его северного человека знает? После проигрыша плакался: «Материн браслет был, ты отдай, отдай!». Даже драться пытался, но, слегка помятый Витькой под одобрение остальных участников игры, что все честно было и нечего здесь, горестно сник в углу, шевеля рыжеватыми усами. Принял полстакана разведенного спирта, закусил куском хлеба с мороженой рыбой и унялся.
Лишний стакан спирта – это отлично. Кочегар опять выхлещет большую часть, ну да и хрен с ним! Зато тепло в хате поддерживает. Работать на военных ему не по понятиям, а тут – вроде на себя. Не западло. Ваньку бы тоже подрядить на развалины, но куда там! Он хилый. День работает, неделю потом стонет, ходить не может.
Витька поправляет тощий рюкзачок за спиной и торопится. Комендатура его знает, но лишние разговоры… Да и холодно сегодня, за двадцать точно, плюс ветер. В этом деле не градусы главное, а как раз ветер – насквозь, как ни оденься.
Дорога к бытовке известна до мелочей. Мимо недолго простоявшего «Сапфира Севера», без крыши, наполовину обвалившегося и разграбленного сразу после Хлопка. Потом два квартала темных, немых двухэтажек, в которые к ночи ближе никто старался не заходить. Выбитые окна, обвалившиеся секции, груды бетона внизу от бывших балконов. Но здесь еще ничего, ближе к центру, где он работает – совсем беда… Так, а теперь налево и до застывших навеки строек. Микрорайон «Жемчужина Ямала», ну да…
– Есть чего дернуть? – спрашивает вынырнувший из–за ближайшего дома мужичок, но, глянув в лицо, спешно отходит в сторону. – Ой, мля… Не признал, Витек, прости. Думал, кто левый.
– Дурак ты, Масяня, кто здесь левый пойдет. А на комендача нарвешься – яйца вырвет. – Витька не останавливается для разговора. Хочется в тепло, пожрать и выпить кружку разведенного снегом спирта. Не до убогих гангстеров и прочей местной мафии. Подмышкой ножны с тесаком, но к ним даже тянуться не пришлось.
– Слышь, говорят, новый Хлопок будет. Окончательный. Военных только выведут – и алга!
Хрен его, Масяню, знает, что такое «алга», но настроение у Витьки портится окончательно. Он неопределенно мотает головой и прибавляет шаг.
Только повторения и не хватает. Одного-то мало, конечно! Три года уже вместо пусть и промерзшего, но богатого городка, столицы нефти и газа России – умирающее нечто, контролируемое военными, но никому толком не нужное. Две трети Салехарда в развалинах, выжившие живут, как могут. И что это было – никто не говорит. Вроде, не радиация, а звери мутируют. Да и люди… Слухи ходят разные, про людей–то. Впрочем, кто не хочет оставаться, может смело уйти. Пешком через тундру. Четыре с гаком тысячи верст до Москвы – это же недалеко? Правда, по дороге можешь замерзнуть, но это твои проблемы.
А вот уезжать отсюда официально запрещено, не прорвешься.
Витька ежится и переходит на медленный бег. Рюкзачок больно хлопает его банками «Великой стены» по спине, прикладывает звенящими бутылками, но сейчас не до того. Не до мокрой изнутри ушанки и застывших ног в хлипких сапогах. Раз–два, раз–два. Держим темп, хвост пистолетом, а нос по ветру.
Возле выбитой двери бытовки суетится африканский человек. То приложит изуродованную расколотую дверь, то отнесет в сторону. Тридцать лет парню, а бесполезный он, Ванька. Жалкий какой–то.
– Кто? – выдыхает Витька, переходя на шаг. Похоже, с ужином придется повременить…
– Ни знаю, Витка! Таких не бивает… Глаза горит, когти с два палец. Вдоль. Кочьегара сразу, меня нет. Смотрел, ушел.
– И где тело нашего сидельца? – уточняет Витька. Ему плевать, для порядка спрашивает.
– Уньес. Толко голова. Там, – кивает на бытовку Мвана. От холода лицо и руки у него уже не черные, а совершенно серые. – Нам бьежать надо. Звьерь вьернется. Потом.
– Только зверья и не хватало, вашу ж мать… – Витька ругается без запала, со скукой и усталостью. Формально. И не такого насмотрелся за свои сорок с лишним. И до Хлопка не сахар было – с рождения в интернате, хотя там страшнее вшей были только старшеклассники; и на воле, что бывала хуже зоны, да и у хозяина, где жизнь подчас по-разному поворачивалась.
Витька проходит в бытовку, скидывает рюкзак на стол. Стараясь не смотреть, подхватывает голову Кочегара за
