Шрифт:
Закладка:
Составленная Вадимом антология – «умствующая» тенденция в нашей поэзии, сдвиг к рассудочности. Такими поэтами полон Серебряный Век: с умением, однако без божества, без вдохновенья. Линия преобладающей умственности есть и в нашей прозе. Это Константин Леонтьев-беллетрист, позднее – Марк Алданов. Публицист и критик Константин Леонтьев стилистически писал так, как во всей нашей литературе писали Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Островский, Чехов и Булгаков, но повествовательного дарования он оказался лишен (таково было мнение Тургенева), его романы и повести бесталанны, хотя написаны идеальным русским языком и содержат одну умную мысль за другой. В двадцатом веке умные не-таланты выдвинулись в первый ряд. Споры по этому пункту когда-нибудь да иссякнут, исчерпают себя, и останется разве что недоумение, чего не могли поделить, когда это само по себе так ясно? Жить в эту пору прекрасную никому из нас, видимо, не придется, для вызревания очевидности требуется время, но прецеденты говорят о том, что именно так и бывает.
Начитанный человек, способный слагать замысловатые стихотворения, – таково было и остается мое впечатление от Бродского. «Большая элегия» мне показалась упражнением на трудность, но в ту пору всякая неясность, казалось, скрывает тайный смысл.
Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все.
Чего это он уснул, а с ним всё и все уснули? Поехал Василий Ливанов на съемки в Ленинград и в какой-то компании виделся с Бродским, слышал, как он читает «Элегию». «Напористый малый, добивается своего», – такое впечатление сложилось у Васьки, понимающего людей насквозь. И Бродский добился, пользуясь обстоятельствами и сочувствующими. Когда Бродский прибыл в Америку, издатель Дэвид Даскал, основатель RUSSICA, ссудил ему денег. При расчетах Иосиф Александрович, уже Нобелевский Лауреат, повел себя непорядочно. «Ты кто – поэт или деляга?» – Дэвид спрашивал Joseph’a. Все же отношения с Бродским Дэвид сохранял, и когда, с Галиной Соколовской, основал на Пятой Авеню «Русский Дом», магазин книг и сувениров, то Бродский на открытии по-русски читал свои стихи. Старался, рубашка в поту, хоть выжми, но стоило посе-тителям-американцам попросить почитать его стихи на английском, отрезал: «За стихи на английском я деньги беру». Дэвид рассказывал и качал головой, оплакивая непоэтическую неисправимость своего протеже и должника. Даже среди верных поклонников установилось правило: если Бродский сделал подлость тебе, ты и виноват – зачем провоцировал гения? Словом, плохой человек, что не означает плохой поэт, не означает и хороший.
В пору гласности предложили мне о Бродском высказаться на страницах «Литературной газеты», и я сказал: прежде всего неясно, по крайней мере для меня, если Бродский – поэт, то на каком языке?[73] Русский его, за исключением «Элегии», сплошная вычурность, что же касается английского, судить не берусь именно потому, что на чужом языке всё же читаю. Читал, что говорилось о Бродском в американской прессе, где шла организация мнений. Характерным образом (к чему я уже успел привыкнуть), через оговорку «быть может», высказывались суждения вроде бы предположительные, но воспринимать которые следовало как инструкцию на ближайшее будущее, чтобы не отстать от моды: «Бродский, быть может, самый значительный поэт, пишущий сегодня на английском языке». Как пишущий?
Виделся я с ним на официальной встрече за круглым редакционным столом, говорили по-английски, он ограничился краткими замечаниями. На вопрос о том, как Бродский говорит, какой у него английский язык, американцы, много раз его слышавшие и даже печатавшие его речи, отвечали, что говорит он быстро. Попал я однажды в круг преданнейших сторонников Бродского из России. Их группа напоминала секту со своей иерархией: круг лиц и – лестница, по ступеням которой сообща, по очереди, восходят к известности и даже славе. Нужно было оказаться слепым, чтобы не видеть, что собственно происходит – радение.
Вопрос о том, на каком же языке он поэт, терзал самого Бродского на исходе его жизни, это я слышал от хорошо знавших его американцев. По состоянию здоровья он существовал, словно под дулом пистолета, об этом мне говорила Нина Николаевна Берберова, у которой Бродский бывал в Принстоне. «Век скоро кончится, а с ним и кончусь я», – выразительно им сказано, предчувствие, конца физического и существования поэтического, слишком связанного с условиями времени. О терзаниях Бродского говорили мне те же американцы, что приняли Joseph’a, когда он прибыл за океан, вложили деньги и силы для сотворения его как фигуры и обожали своё создание. Насколько эти американцы являлись проводниками политики времен холодной войны, известно. Слышал я от Хольцмана: со времен посещения Исайей Берлиным Анны Ахматовой до поддержки Иосифа Бродского – сплошная политика, проводимая ЦРУ.
Писал ли Бродский о политике? Чтобы сделаться политическим явлением, необязательно писать о политике, важно было оказаться жертвой советского режима, а там хоть бабочек лови, пиши роман с клубничкой и претензией на философию, или слагай антологические стихи, малопонятные, но понятных стихов теперь не пишут, достаточно сговора внушающих, что это, быть может, значительно и, безусловно, гениально.
На симпозиуме Милош утверждал: Бродский был свободен от всего общественного. Пришло время задавать вопросы, и я спросил, был ли Бродский свободен от политической поддержки, которая ему оказывалась, косвенно и прямо, с начала его диссидентства, высылки и выезда, вплоть до инсталяции в Америке и получения международной премии. Милош сослался на плохой слух и не выразил желания отвечать. Было ли это способом уйти от вопроса или действительно глухотой, не могу сказать. Могу сказать, что на Западе стало принято говорить своё и не отвечать на возражения. Ты сказал, он не слушал – свобода! Но сидевшие рядом с Милошем помогли ему всё-таки понять, о чём его спрашивали. Тогда Милош повторил, что «поддержка, которую Бродский нашёл в Америке, не носила политического характера». Пока Милош отвечал на мой вопрос, он своим выражением лица мне напомнил одного нашего упрямца, бубнившего о пороках буржуазного литературоведения, и кроме разоблачения буржуазного литературоведения нашему упрямцу высказать было нечего, хотя только что буржуазное литературоведение, представленное Симмонсом, у нас на глазах само себя разоблачило. А что еще, помимо упорного отрицания очевидности, мог сказать Милош?
После него слово взял Хилтон Крамер, бывший заместитель главного редактора журнала «Нью-Лидер» («Новый вожатый»), где впервые появились в переводе стихи Бродского. Человек «с биографией», Хилтон Крамер, по образованию и роду деятельности – искусствовед, сначала левый, как многие американские интеллигенты, совершил поворот направо, причина
