— Оль, я скучаю по тебе.

Странно, но его слова по-прежнему действуют на меня, от них по коже бегут мурашки, но я стараюсь об этом не думать. Ко мне жмётся дочка и, просовывая ладошку в мою руку, тянет к школе.

И я молча иду за ней.

* * *

— Первый аборт? — спрашивает размалёванная девица на кровати у окна. Она смотрится в блестящее ручное зеркальце, чмокая губами и поправляя помаду. Я не слишком понимаю, зачем она ей здесь, но, кивнув, молча отворачиваюсь к своей тумбе.

— Правильно делаешь. Если ребенок нежеланный и мужик его не хочет, то и нечего рожать.

— Может, я по показаниям, — зачем-то спорю с ней.

— По показаниям совсем с другим лицом сюда приходят. Знаешь хоть, от кого залетела?

Киваю.

— Ну и в жопу тогда. И его, и продолжение его рода. Всё верно делаешь. Мучиться только потом с нелюбимым сыном или дочерью, а уж если природа плюнет в лицо и похожий на козла-отца ребенок родится, то вообще зашквар — любуйся потом на придурка всю жизнь, называется. У меня вот седьмая по счету беременность уже, и я не жалею.

Меньше всего я хочу разговаривать, меня привычно тошнит. К тому же в поликлинике сказали прийти натощак, но в больнице что-то случилось, и теперь меня возьмут на операцию только завтра. А до завтрака ещё два часа, надо бы спуститься в буфет и купить хоть вафель каких пожевать.

Но кружится голова и шевелиться совсем не хочется. Я сбрасываю тапки и ложусь на постель. Закрываю глаза. Маргаритка осталась сегодня с сестрой, она плакала, когда узнала, что мама идёт в больницу. Я едва её успокоила. А вот Лерка орала, хоть и согласилась присмотреть за дочерью, лупила по ушам так, что мне стало ещё дурнее. Она повторяла снова и снова, что какой надо было быть дурой, чтобы залететь от хер знает кого. Причитала, что он тоже кобель хорош, не мог натянуть резинку и поступить как мужик. В общем, после встречи с сестрой захотелось повеситься и останавливало только наличие Маргариты.

А сейчас я лежу на больничной койке, плотно закрыв глаза. И хочу лишь одного: чтобы всё это поскорее закончилось.

— Хочешь яблочко?

Я приоткрываю правый глаз, надо мной стоит молоденькая девушка, она разрезала фрукт на дольки и решила меня угостить.

— Мы с любимым в универе учимся, я бы никогда не стала, ну это… Убивать своего ребёнка, но у меня яичники были застужены в том месяце, я принимала антибиотики. А тут бац, и резинка порвалась. Ну куда мне? Рано ещё, да и не хочется после таблеток, вдруг урод какой, не дай бог.

— Урод — твой парень, отправивший тебя на аборт, — ржёт женщина с седьмой беременностью.

— Спасибо. — Беру яблоко и тут же запихиваю в рот, кислое — мне как раз кстати.

— Не обращай внимания, она невоспитанная и грубая, — переходит на шёпот девушка и возвращается на свою кровать у тумбы в углу.

В больнице все всегда о себе рассказывают, как будто кто-то их об этом просит. В итоге за несколько дней ты доверху наполняешься негативом и искромётными историями о чужих болячках.

Но мне всё равно. Я страдаю. Несмотря на мою просьбу о расставании, Тихонов никуда не делся. Он всё так же маячит перед лицом. Звонит, пишет. Встречает и провожает нас с Маргаритой.

В один из дней снова сцепился с Иваном, который пытался со мной о чем-то поговорить. Эти двое утомили меня настолько, что я просто закрыла дверь, оставив их наедине.

Учитель всё время оказывается рядом, когда меня вызывают в школу по комитетским делам или нуждам класса. Постоянно пытается подвезти, всучить какие-то продукты. Заказывает доставку еды и даже сидит под окнами. В общем, не даёт прохода. Я ничего ему не рассказываю о своей беременности. Какая, в самом деле, разница, если Тихонов не хочет этого ребёнка?

Но при всём при этом он как будто чувствует и умудряется звонить в самые важные для меня моменты:

— Привет. Маргарита не пришла в школу, дома вас тоже нет. Я волнуюсь. С вами всё в порядке?

Зачем я только подняла трубку, теперь придётся с ним разговаривать. С каждым разом мне всё сложнее.

Все в палате как будто нарочно начинают делать свои дела тише, прислушиваясь.

— Я уехала в командировку, а дочь у сестры.

— Ты в порядке? Ты ни разу не ездила в командировку.

— Лёша, когда люди расстаются, — сползаю я с постели и выхожу в коридор, — они перестают общаться и спрашивать друг друга о самочувствии, настроении и о том, где они и чем занимаются.

— Я с тобой не расставался, Оль, и не собираюсь. Ты хочешь знать, где я? Я нигде. Я не хочу никуда и ни с кем. Я хочу быть с тобой. Меня ничего не радует без тебя.

Усмехнувшись, вздыхаю.

— Мы ходим по кругу, Лёш, только мучаем друг друга, я вешаю трубку.

— Оля, я виноват. Я не спорю, мне стоило быть аккуратнее, я обязан был удостовериться, до того, как… Но, мать твою, я потерял от тебя голову и теперь расплачиваюсь за это.

— Тебя хоть раз бросали, Лёш?

— Нет.

— Ну вот поэтому тебя так корёжит.

— Оля, это неправда!

— Правда, Лёш, чистая правда. Все люди так устроены.

Теперь вздыхает он.

А я начинаю плакать. Тихо, бесшумно, чтобы он не понял. Стою и подпираю холодную больничную стену лбом, сотрясаясь в рыданиях.

— Но я не хочу терять тебя, Оль, не хочу, чтобы мы были врозь. Нам обоим только хуже от этого. Ну разве ты не видишь, как я к тебе отношусь? — пауза. — Я люблю тебя, Оль.

— Чего ты от меня хочешь, Лёша?

— Я хочу, чтобы всё было, как прежде.

И я не выдерживаю.

— Ты хочешь, чтобы я сделала аборт и вернулась к тебе.

Лёша замолкает, а раны внутри меня кровоточат, и я вешаю трубку, обрывая наш разговор.

Уже завтра всё закончится. Я всё уже решила. Я найду новое съёмное жилье в другом районе и переведу дочь в другую школу, я уже начала собирать необходимые документы.

Утро следующего дня.

Я спускаюсь по лестнице второй городской больницы. В руках пакеты с вещами, на ногах тапки,