простодушия, недалекости ума, эмоциональных порывов оказывались и вполне здравые суждения, метившие «не в бровь, а в глаз». «Государь де молод и глуп, а глядит да все изо рта бояр, у Бориса Ивановича Морозова, да и у Ильи Даниловича Милославского. Они де всем владеют, и сам государь то ведает и знает, да молчит, черт де у него ум отнял», — следует из пыточного протокола от 17 января 1649 года. Эти мысли некоего Саввы Корепина о молодом государе стоили смельчаку жизни, и тем не менее число подобных дел множилось год от года. «Есть де и на великого государя виселица», — высказал в кабаке смоленский мещанин Михаил Ширшов. «Худ государь, что не заставит стрельцов с нами землю копать», — упрекнул в сердцах крестьянин Данило Марков. «Указал великий государь и бояре приговорили Илюшке Поршневу за то, что он говорил про него, великого государя, непристойные слова — вырезать язык и сослать с женой и тремя детьми в Сибирь и велено ту казнь учинить при многих людях». Дорого обошлось боярскому сыну Дмитрию Шмареву его бахвальство, когда, находясь в гостях у казака Семена Поплутаева и закинув ногу на стол, этот молодец изрек: «Уменя де нога лучше, чем у государя царя и великого князя Алексея Михайловича». Заступаясь за честь царских ног, Шмарева били кнутом и навечно сослали в Сибирь.

Приказ Тайных дел Алексея Михайловича вошел в историю практикой тотального сыска, контроля за умонастроениями людей, неадекватной реакцией власти на любые проявления инакомыслия. Он по-своему воздействовал на атмосферу царствования Алексея Михайловича. Нависая над всеми, приказ своей деятельностью лишь отчасти крепил государственную дисциплину и порядок, одновременно сковывая инициативу, разрушая то новое, позитивное, что кому-то могло показаться подозрительным. Усердие его чиновников, всюду искавших крамолу, нагоняло тревогу и страх как на подданных, так и на самого Алексея Михайловича.

Копившееся годами недовольство, глухой протест, пронизывающий как верхи, так и низы общества, вышли наружу лишь после смерти царя. Вступление на престол четырнадцатилетнего Федора Алексеевича было ознаменовано решительным отмежеванием от этого тягостного наследия отца. Первым государственным актом стало упразднение приказа Тайных дел. Когда Боярская дума в мае 1676 года единодушно проголосовала за это, последовали незамедлительный разгром канцелярии, уничтожение архива сыскных дел, из которого уцелела лишь небольшая часть…

Другим подобным актом государственного значения, предпринятым в январе 1682 года, незадолго до смерти болезненного царя, стало решение об упразднении местничества. Тогда были брошены в огонь, уничтожены все имеющиеся в наличии «столбовые» свитки, разрядные книги и записи. Собор духовенства, бояр, выборных придворных чинов единодушно приговорил: «Да погибнет в огне оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь — во веки веков».

Однако в пору царствования Алексея Михайловича мало что предвещало расставание Руси с этим средневековым наследием, сеющим разлад в межчеловеческом общении, в мироустройстве государственной жизни. Ущербные традиции местничества, вплетаясь во властный обиход, не только вносили все больший диссонанс в и без того сложное, путаное взаимодействие растущего числа управленческих структур, но и ломали множество судеб. В карьерное продвижение молодых представителей элиты вплетались неожиданности, особенно когда речь заходила о распределении ролей на государственной службе. Тянувшийся из прошлого шлейф отчуждения и раздоров отравлял межличностные отношения, нанося ущерб делу, создавая помехи на пути к целям реальной государственной важности. Возникающие от царствования к царствованию на этой почве конфликты все болезненнее сказывались на течении государственных дел, втягивая власть в длительные разборки. В ходе ведения боевых действий случалось так, что понесенный урон объяснялся не превосходством противника, а становился следствием непримиримых местнических амбиций военачальников, не проявлявших готовность к согласованным действиям.

По этому поводу уже знакомый нам барон Августин фон Мейерберг в своем описании «Путешествие в Московию» писал: «По Московскому обычаю, между военными начальниками принимаются в уважение род, а не опытность, и хотя бы храбрость и благоразумие провели кого-нибудь по всей степени долговременной военной службы до самой высшей, хотя бы он прославился тысячью побед над неприятелем; все же должен уступить какому-нибудь подвернувшемуся лентяю и трусу, которому достались познаменитее предки, и этот, чуть мерцающий собственным светом, затмевает его славное имя, как ни сияй ярко»[34].

Вот лишь один пример сказанному: в октябре 1659 года под Вильно произошло сражение русской армии воеводы Юрия Долгорукова с польско-литовским войском гетмана Стефана Гонсевского. Поляки были разбиты. Гонсевский взят в плен. За русским войском сохранялась возможность развить успех, продолжив преследование отступающего противника. На просьбу Долгорукова о подкреплении стоявший поодаль князь Никита Одоевский с войском ответил отказом. Между ними возник «местнический» конфликт, так и не прояснивший, кто кому вправе указывать и кто кому обязан подчиняться. Долгоруков принял решение остановить продвижение, более того, отвел войско, упустив инициативу…

Князь Одоевский посчитал для себя едва ли не оскорбительным обращение Долгорукова. Он был родовитее и к тому же именовался «ближним боярином» — особо доверенным приближенным царя. Одоевский и правда имел немалые заслуги перед престолом, его считали «рабочей лошадкой» царствования. Казалось бы, такой человек обязан учитывать и использовать все благоприятные шансы для победы над врагом, способен подняться над местническими страстями, сделать все возможное, чтобы поддержать войско Долгорукова. Здравый смысл, долг государственника, казалось, должен был превалировать над всем остальным, но амбиции князя оказались сильнее. Высшей ценностью для него оставалась сословная честь. В этом драматическом эпизоде как в зеркале отразились последствия архаичной традиции местничества. Всплывая то тут, то там, сословные противоречия становились препятствием, тормозом на пути к успеху, отрицательно сказывались На ходе государственных дел.

* * *

Исчезновение Бориса Морозова с политического горизонта открыло дорогу в высший правящий эшелон тем представителям элиты, кто находился в тени. Именно из них образовался круг тех мыслящих людей, кто решительно взялся за дело и сумел направить бунташную энергию в конструктивное русло. На фоне кампании по умиротворению, когда власть приоткрыла царские винные погреба, а боярская знать распахнула ворота своих владений, зазывая людей на угощение, началась подготовка к Земскому собору. Для Алексея Михайловича эти события положили конец благодушию, прервали его изоляцию, открыли сферы ранее неведомой ему государственной жизни. Вольно или невольно, но самодержца стали буквально втаскивать в дела, раздвигая пространство, в которое он ранее был втиснут Морозовым и его окружением. Тем самым открывался простор для его погружения в новую жизнь, требующую присутствия там, где проходили дискуссии, решались важнейшие вопросы.

Правда, время жизни без постоянной опеки длилось для него недолго. К осени Морозов уже был в Москве и продолжил свою наставническую деятельность. Однако теперь он вынужден был пребывать в отдалении,