Фамилия деда соответствовала его темпераменту и наклонностям — Буянов. И друзья, соседи, родные в вяземской глубинке не переставали дразнить его: «Коли не буян, так не пьян»; «Добуянишься до Сибирки». Пить он не бросил, зато паспорт переписал и стал Егоровым.

Деда Алексей Николаевич не знал, но с годами начал чувствовать его в себе. Где-то, еще до знакомства с Ташей, в нем проявились цервые знаки раздвоенности. В обычном общении он был мягок до бесхарактерности, не способен сознательно причинить зло другому и отзывчив на чужое добро. Было у него и неустойчивое волшебное срединное состояние: после бутылки-другой сухого он становился остроумен, чувствовал, как обострилась память и ловко, словно сами собой, клеятся друг к дружке слова. Но когда в застолье переходил определенный ему природой запретный рубеж, в нем просыпался незнакомец, злобный, агрессивный, грубый. И с годами, с учащением этого второго состояния, полюса только раздвигались, не оставляя середины. Два абсолютно непохожих существа поселились в его телесном чехле.

Незнакомец приходил с утратой памяти, оставался в нем на короткое время, но успевал намолотить такого, что, опомнившись и пытаясь реставрировать картину своего полубезумия, он только клялся себе, что такое не повторится, хотя сам в это плохо верил. Разрушила его, верно, свобода, когда в холостяцкую пору завелись хорошие деньги, но не было так необходимого ему бронежилета: никто не останавливал его и не защищал — от выпивох-друзей, а главное, от него самого.

К нему заглядывал кто-нибудь из приятелей, появлялась бутылка, другая; совершенно чуждые ему в обыденности желания, инстинкты, поступки лезли из какого-то проклятого ящика Пандоры. Наутро, от смутного и болезненного ощущения своей вины кровь кипятком заливала голову, и, силясь сообразить, он мучился, кого же вчера мог обидеть. Так, время от времени, когда она не пускала его к себе, пьяного, начал обижать и Ташу, со злым ехидством вспоминая ее прошлое…

Благодарение Господу, что многие его загулы случались вне дома, в неподконтрольных заграничных поездках. Это было в Кёльне, в Праге, в Вашингтоне, в Буэнос-Айресе, Париже и сам уже не помнил, где. Злобный незнакомец теснил и загонял в угол своего робкого соседа по коммуналке.

Первые годы Таша, как могла, сопротивлялась и гасила его болезнь. Но вот как-то, в благословенном Крыму, Алексей Николаевич крепко отметил отъезд партнера по теннису — инженера какого-то московского СМУ. И когда в сопровождении живого классика соцреализма и непременного болельщика их баталий Федора Федоровича Петрова они шествовали по территории, Таша встретила Алексея Николаевича звонкой затрещиной, потом прошлась по физиономии инженера. Наутро он обнаружил, что ни Таши, ни Танечки нет, а на столе лежит его паспорт с вложенными деньгами. Алексей Николаевич поплелся к Петрову.

— Боже милостивый! Ну и темперамент, — говорил Федор Федорович, наливая ему из плоской бутылочки коньяк.— Я был в ужасе! А ну, как и меня оскорбит действием! О чем будут говорить и писать читатели, потомки, мои биографы!..

— Виноват, кругом виноват! — шептал Алексей Николаевич, крутясь на жестком диванчике и прислушиваясь к расходившемуся ветру.— Почему я не мог ей сказать: «Давай начнем все сначала!» И все переделать! Почему?»

Но даже если бы он нашел в себе силы отказаться от рюмки, спасло ли бы это? Нет, все мерно и грозно катилось, независимо от его загулов. Она уже уходила от него, уходила с дочкой — в мир тенниса, в их будущее, в ту новую вожделенную жизнь, куда он уже тогда почти не допускался. Но объясняла все одним доводом:

— Как я ненавидела тебя пьяного. У тебя менялось лицо, словно в фильме ужасов… А наутро? Небритый, нечесаный, ты встречал меня в халате, за пивом… И это в твои-то годы… Вот когда я решила оставить тебя…

11

Таша позванивала теперь не часто, а появлялась и того реже, главным образом для того, чтобы передать Алексею Николаевичу треть от выручаемых денег. До него лишь обрывками испорченного телефона доходили слухи, будто Гоша уже выдворен в свою Ялту, а его место, кажется, занял любитель антиквариата, у которого она познакомилась с красавцем массажистом.

Но однажды Таша совершенно неожиданно нагрянула к нему, вдруг начала наводить в квартире порядок, выбросила бутылки, вымыла плиту, протерла влажной тряпкой полы. А потом, закурив, по обыкновению, сигарету под стаканчик оказавшегося у Алексея Николаевича шампанского, заявила:

— Я от тебя ничего не хочу скрывать. Нашелся новый квартирант, который будет платить больше, чем прежние. Но это моя заслуга. Поэтому ты будешь получать то же, что и раньше…

То же так то же. Какая разница. Ему хватало.

— А как наша дочь? Я ее не видел две недели, — тихо спросил он.

— Вот как раз об этом я и приехала поговорить. Никаких денег на ее теннис уже недостает. Это черная дыра. И я решила. Если до нового года не удастся найти спонсора, ей придется уйти…

— Бросить теннис? — ужаснулся Алексей Николаевич. — А чем же Таня будет заниматься? Ведь ради этого проклятого тенниса она даже оставила школу!

— Вот и сделаем последнюю попытку. Давай напишем обращение. От имени родителей. Ты, как-никак, отец. Попросим богатых людей помочь. А официальное заявление от федерации тенниса уже есть. Там говорится, что Таня очень способная девочка, но денег на ее поддержку федерация выделить не может.

— Богатых людей! — зло выдавил Алексей Николаевич. — От них дождешься! Ведь это не люди! Это… Это… — Он не мог даже подобрать слова.— Пустой номер. И что же потом?

— У Танечки прекрасный английский,— холодно сказала Таша.— Если не найдется спонсор, Таня уедет в Нью-Йорк. В семью знакомых моего друга. Там девочка ее возраста. Они будут учиться в колледже, дружить. Таня обучит ее играть в теннис.

— Нет, давай-ка все-таки напишем обращение к добрым богатеям, — простонал Алексей Николаевич и сел за машинку.

12

Прошло две недели.

Все это время Алексей Николаевич усердно графоманствовал. Как прежде, только для себя бренчал на пианино, которого теперь не было, только для себя сочинял и сочинял стихи. Оставался, правда, еще музыкальный центр, и он мог слушать под выпивку любимое — прелюдии Рахманинова, этюды и ноктюрны Шопена, сонаты Бетховена — особенно если играл Рихтер.

Под Рихтера и вино он целый день графоманствовал, обзывая себя после каждой рюмки «чайником»:

Ах,