— Воспользуйся! — после непродолжительной паузы последовал бесцветный ответ.

Было заметно, что Дорохов еще не определился и пока не выбрал тон для дальнейшего со мной общения. Видимо он всё же смирился с тем, что невозбранно на меня орать уже не получится. Но и быть излишне добрым со мной он тоже себя заставить пока не мог. Чувствовалось, что все слова в мой адрес, которые не содержали в себе хулительного смысла, в сознании товарища полковника не уживались. По причине того, что считались слишком и неоправданно приветливыми.

— Держи! — протянул он мне узкую изогнутую трубку дуплексной связи, — Ты пользоваться-то этим умеешь? — не смог удержаться товарищ Дорохов от того, чтобы указать мне моё место.

— А то! — пренебрежительно хмыкнул я, — С «Алтаем» любой дебил справится! Эти телефоны потому и ставят в персоналки… — не удержался я от ответной любезности и назвал откликнувшейся диспетчерше домашний номер Эльвиры.

После полуминуты длинных гудков я смирился с тщетностью первой попытки. На шумное дыхание полковника я мужественно не обращал никакого внимания. Так как теперь уже был почти уверен, что бить меня в этой машине, вероятнее всего, не будут. Слишком уж значимыми и слишком красными знамёнами помахал я перед носом товарища полковника Дорохова.

Однако, надо было как-то изыскивать подругу-спасительницу. Звонить по старому месту работы Клюйко не имело никакого смысла. Она уже давно и официально числилась в Центральном аппарате Генпрокуратуры СССР, и свой прежний кабинет в области давно сдала. Вместе с мебелью, сейфом и телефоном. Но я не спешил отчаиваться. Оставался еще звонок другу и этого друга зовут Елизаветой. В последнее время они с Эльвирой общались практически ежедневно и бывало, что не по одному разу на день. Какие у них были темы для разговоров и что могло объединять эти две несочетаемые по возрасту и уму вселенные, для меня по сей день было загадкой. Однако факт оставался фактом, они дружили. Но мне не хотелось думать, что дружили они против меня. И я продиктовал девушке с живым, отнюдь не механическим голосом из «Алтая», домашний номер Паны. Точно зная, что Елизавета сейчас должна быть дома и держать оборону. Заперевшись на оба замка, и на модную в эти времена цепочку. Во всяком случае, так ей было предписано Вовой Нагаевым перед тем, как он отбыл в больницу на карете «скорой помощи». Об этом он мне сам сказал.

И чудо свершилось! Сложно было поверить, но и в этот раз неуправляемая анархистка из вольного города Урюпинска, неукоснительно соблюла все полученные инструкции. Она оказалась дома! Как ей и было велено. Несмотря на хорошую погоду за окном и на шило в юной жопе. Переполненной, в отличие от иных не чем-то предосудительным, а суперактивной жизненной позицией. Непреодолимой склонностью к авантюризму, то есть.

— Она недавно звонила и сказала, что скоро придёт! Я её кормить буду! — с гордостью доложила связная Лиза после того, как высказала мне всё, что думает обо мне сама.

И потом Елизавета еще повторила кое-что из узнанного про меня от Эльвиры. Со злорадством упомянув про некоторые непечатные эпитеты. Услышанные их от критиканствующей в мой адрес Клюйко. Но тиражировать их вслух она всё же не решилась. Меня это отчасти порадовало.

Оказывается, икряная мадам в курсе почти всех неурядиц, которые за последние сутки успели свалиться на мою несчастную и не единожды помятую голову. Она последовательно шла по моему следу и отставала совсем ненамного. Буквально на шаг или два. Что тут скажешь, профессионал самого высокого пошиба, с этим я никогда не спорил!

— Ко мне домой ехать надо! — вернув трубку, в самом буквальном смысле, «автомобильника» в руки полковника Дорохова, объявил я ему уже без прежних просительных интонаций, — Там скоро человек Севостьянова объявится. Заодно и гардероб сменю!

Про непреложное условие, касательно возвращения спортивного исподнего в руки транспортной милиции, я помнил очень хорошо. И этот камень со своей души я хотел снять, как можно быстрее. Бедная-бедная Полина! Сколько стенаний от отца-барахольщика ей еще предстоит выслушать по этому поводу! Впрочем, я вполне допускал, что не такой уж и фетишист Валерий Дмитриевич. Просто ко мне он почему-то относится необъективно и без должной симпатии. Отсюда и куча необоснованных претензий к золотому фонду советской милиции. Уж я-то точно про себя знал, насколько хороший я человек. А вот он по какой-то причине этого еще не понял или не захотел понять. В отличие от своей неглупой и прозорливой дочери. Н-да…

Играть в шпионов я не стал. Когда мы двумя машинами подкатили к дому Паны, избавляться от группы поддержки линейщиков я счел недальновидным и контрпродуктивным. Отлично понимая, что уберечь в тайне свою связь со важняком Генпрокуратуры и по совместительству доверенного человека Москвы, мне всё равно не удастся. Потому, как ни секунды не сомневался, что Дорохов обязательно приставит к адресу обоих своих оперов. А, если понадобится, то легко вызовет им подмогу. А учитывая то, что главную военную тайну про цековского деда я ему уже слил, то изображать таинственность теперь и вовсе не имело никакого смысла. Наличие же силового прикрытия с участием одетого по форме полковника, да плюс к этому еще радифицированной «Волги» с блатными номерами самой крутой серии, давало ощутимые преференции.

Исходя из всех перечисленных обстоятельств, я без каких-либо колебаний пригласил Валерия Дмитриевича в квартиру. И он, тоже ни секунды не сомневаясь, не преминул этим приглашением воспользоваться.

Дальше пошло кино про ошибку резидента. С исполнением всех конспиративных ритуалов. После условного троекратного звонка, светлое пятно дверного глазка с той стороны померкло и там кто-то пискнул. Затем поочерёдно защелкали запоры и на меня через распахнутую дверь, перелетев через порог, запрыгнула совсем не мелкая, откормленная Паной девочка Лиза. Не обращая внимания на угрюмого милицейского полковника, стоявшего в двух шагах и едва не сбив меня с ног увесистым, уже не совсем детским телом, она повисла на мне. Без стеснения обхватив руками и ногами. И выражая в моё левое ухо непонятные слезливые междометия. Вперемешку то ли с соплями, то ли со слюнями. Скорее всего, и с тем, и с другим. В ушах моих от таких проявлений бурных чувств перевозбудившейся пельменницы, стало мокро и снова появился звенящий шум. Лиза, видать, разнервничалась и была немного не в себе. Одиночество