Шрифт:
Закладка:
– Мне нравятся дети, – заявила Юнхи, когда я рассказала ей об этом. – Они приятно пахнут. Однажды я разглядывала младенца, и его ноготки были самыми крошечными из всех, что я когда-либо видела.
– Можешь забирать этого, когда он вылезет, – буркнула я.
– Вдруг он и тебе понравится? – предположила она.
– Ни за что.
В тот период жизни это был мой стандартный ответ на любые доводы, которыми родители пытались приободрить меня, на их восторженные рассказы о том, что мы с ребенком сможем делать вместе, когда он станет достаточно большим.
– Ты сможешь водить его в парк. Научишь его спускаться с горки. Ты сможешь отвести его в школу и рассказать, где какой кабинет находится, – говорили они так, будто за подобную возможность любая нормальная девочка отдала бы жизнь. – Ты сразу полюбишь его, вот увидишь.
– Ни за что, – повторяла я до тех пор, пока они, наконец, не сдались.
В конечном итоге мне так и не довелось узнать, каково это – жить вместе с другим ребенком. Однажды днем, несколько месяцев спустя, я вернулась домой из школы, зашла в ванную наверху и увидела полностью одетую Умму, сидящую в ванне.
– Умма? – позвала я.
Темно-красные пятна окрасили фарфор и переднюю часть ее брюк. Сперва я подумала, что она обо что-то порезалась или поскользнулась в душе, хоть это все еще не объясняло, почему она полностью одета.
– Позвони своему отцу, – велела она таким спокойным голосом, что напугала меня еще сильнее.
Я выбежала из ванной и набрала его рабочий номер, а затем, когда он не взял трубку, номер его сотового, который сразу же переключился на голосовую почту. Тогда я позвонила в 911, где сообщила женщине на другом конце провода таким же ровным голосом, как у Уммы, что моя мать умирает.
Звук сирен до сих пор напоминает мне о том, как выглядела Умма, когда медики помогли ей сесть на каталку и подняли ее в машину «Скорой помощи». Каким бледным и беспомощным казалось ее лицо, словно она стала маленькой девочкой; гримаса боли промелькнула на нем, когда она изо всех сил старалась не закричать. Мои слезы окутали все вокруг красно-синей пеленой.
– Умма, Умма! – звала я.
– Ребенок. – Я услышала, как про меня вспомнил кто-то из медиков. Женщина в белом халате повернулась ко мне. – Твой папа дома, милая?
– Нет, – ответила я, мой голос охрип из-за соплей, вытекающих из носа. – Он на работе.
– Рядом есть кто-нибудь, с кем ты можешь остаться, пока мы везем твою маму к врачу?
Мать Юнхи подъехала через несколько минут, а сама Юнхи сидела рядом с ней на переднем сиденье. Они отвезли меня к себе домой, где угостили миской красного желе; я не смогла его съесть, потому что его цвет и консистенция слишком сильно напоминали мне густую, свернувшуюся кровь, запятнавшую одежду моей матери и ванну. Юнхи научила меня заплетать французскую косу. Когда я закрыла глаза и позволила себе успокоиться, чувствуя ее пальцы в своих волосах, мне на какое-то время удалось внушить себе, что все в порядке, что Умма скоро приедет за мной.
Когда на улице стемнело, Апа позвонил домой Юнхи. Он сказал, что едет забирать меня и что с Уммой все в порядке, ее состояние наконец-то стабилизировалось и врачам удалось остановить кровотечение.
– А что с ребенком? – я услышала, как мать Юнхи спрашивает об этом, когда мы с ней затаили дыхание и подслушивали их разговор через другой телефон.
Раздался незнакомый звук, как будто душили кошку или сбрасывали с лестницы аккордеон. Апа плакал. Мать Юнхи мягко успокаивала его по телефону, как будто он сам был ребенком, пока он не взял себя в руки.
Юнхи обняла меня, а затем, прежде чем я успела отстраниться, я почувствовала, как что-то мягкое обвилось вокруг моего запястья. Это была розовая резинка для волос, которой я восхищалась, когда впервые увидела Юнхи; свет играл на каждой дрожащей блестке.
– Оставь ее себе, – сказала она.
Я расплела косу, в которую она собрала мои волосы, и наблюдала в зеркале ее спальни за тем, как они распускаются вокруг моего лица, волнистые и дикие там, где обычно были прямыми. Я продела их сквозь резинку и тянула за пряди на конце получившегося конского хвоста до тех пор, пока он не оказался высоко и туго стянут на макушке. «Фонтанчик», – так называла эту прическу Умма.
Когда я вернулась домой, я увидела, что ванна вычищена и отбелена до блеска. Я поняла, что этим, должно быть, занимался Апа – хотя и не могла представить, как он опускается на четвереньки, чтобы что-нибудь отскрести. Я внимательно осмотрела ванную, как убийца, возвращающийся на место преступления, в поисках следов крови, но все они были стерты, и единственное доказательство того, что у меня когда-то был брат, теперь исчезло.
Той ночью, лежа в постели, я истово молилась Богу; я просила Его о прощении и о том, чтобы он помог моей маме поправиться. Я пообещала, что всегда буду хорошей, если только Он позволит ей вернуться домой и если Он также вернет ребенка. А еще обращалась к призраку моего младшего брата, которого, как мне казалось, я могла в тот момент ощущать на краешке своей постели.
– Мне жаль, – шептала я ему. – Я этого не хотела. Я просто завидовала, потому что ты смог сделать всех счастливыми, – призналась я призраку и почувствовала, как между нами промелькнуло что-то вроде понимания, прежде чем он исчез навсегда.
Глава 11
Настоящее время
Дорога обратно от дома, где теперь живет Умма, занимает около двадцати минут, но я решаю попробовать управиться с ней за пятнадцать. На шоссе все равно никого нет – после восьми вечера в понедельник на пригородных дорогах Парамуса никакого часа пик не предвидится – поэтому я позволяю себе немного прибавить скорость, наблюдая, как удаляются желтые уличные фонари в зеркале заднего вида.
За одним из моих коренных зубов, в промежутке, оставшемся после того, как мне несколько лет назад удалили зуб мудрости, застрял кусок груши. Я помню, как отпросилась с работы в больницу, а затем Тэ пришлось заехать за мной в кабинет стоматолога и отвезти домой. По его словам, я была настолько одурманена лекарством, что потратила десять минут на то, чтобы рассказать о форме облака в небе. Я проснулась несколько часов спустя от
