Шрифт:
Закладка:
Апа только что освободился от двухлетней обязательной военной службы, где у него не было доступа к обычным популярным каналам. На фотографиях, сделанных им в те времена, его волосы плотно прилегают к голове – память о времени, проведенном на службе в армии. Иногда я задаюсь вопросом, не поэтому ли он так гордился своими волосами и тем фактом, что в его сорок-пятьдесят у него все еще была пышная шевелюра.
«Кто такая Ким Сон Хи?» – поинтересовался он в ответ. Умме понравилась его неосведомленность о ее предполагаемом двойнике, поэтому она согласилась встретиться с ним на ступеньках концертного зала в семь часов вечера, где, вместо того чтобы испугаться присутствия ее хихикающих подруг, Апа продолжил очаровывать всех, включая мою маму.
– Мне он показался таким странным, – рассказывала она мне впоследствии. – Я никогда не встречала никого похожего на него, никого, кто обладал бы такой странной смесью застенчивости и высокомерия.
– Уверенности, – поправлял ее Апа, если случайно оказывался в пределах слышимости.
– Высокомерия, – повторяла она снова, но улыбалась мне, когда он не видел. В те моменты мне хотелось, чтобы они всегда были такими, два человека, которые по-настоящему любят друг друга.
После окончания концерта он пригласил ее на чачжанмён[30] и горячий чай.
– Я не ужинала и была так голодна, что чуть не опрокинула всю лапшу себе на рубашку, – рассказывала Умма. – Твоему отцу это показалось забавным.
Когда я представляю себе их первое свидание, я воображаю Умму, забывшую о хороших манерах и жадно поглощающую свою тарелку лапши вместо того, чтобы изящно съесть только часть, как она обычно делала, и Апу, наслаждающегося контрастом между ее благопристойными сеульскими манерами и яростью, с которым она набросилась на еду.
Он сказал ей, что планирует поступить в аспирантуру в Соединенных Штатах, как только получит степень бакалавра в Сеульском университете, который он вскоре закончит с отличием. Она обнаружила, что ей нравятся его честолюбие и непринужденная харизма, а также его очевидная влюбленность в нее.
Но в последующие несколько месяцев ей становилось все неуютнее из-за случайных проблесков нетерпения, которые она замечала в нем – по ее словам, он легко расстраивался из-за небольших неудобств, таких как опоздание на автобус или складки на рубашке, а также из-за его молчаливого предположения, что рано или поздно она выйдет за него замуж и согласится на переезд в Соединенные Штаты. Она порвала с ним отношения в том самом ресторане, где они впервые поужинали вместе, при дешевом флуоресцентном освещении и бдительных взглядах старых официантов. Она не хотела быть жестокой; просто начинала нервничать из-за перспективы оказаться втянутой в планы моего отца на будущее. Он не учитывал того, впишется ли она в них.
– Я хотела быть независимой, – сказала она мне с ноткой грусти в голосе, когда я стала старше. – Я не хотела быть просто чьей-то женой.
Как и от многих женщин ее поколения, от Уммы не ожидали, что она найдет такую же престижную работу, как и ее будущий муж; ее главной обязанностью было поддерживать свою внешность до тех пор, пока она не выйдет замуж и не заведет детей, после чего задача воспитания этих детей должна была стать единственным фокусом ее внимания, смыслом ее жизни. И все же она обнаружила, что заразилась амбициозностью и надеждами Апы на будущее, чего он не ожидал. Она рассказала мне, что тоже начала мечтать о жизни, пусть и не исключающей замужества и детей, но вместе с тем включающей в себя все, чего может хотеть женщина, в том числе и карьеру. Она была достаточно талантливой певицей, но не настолько, чтобы стать профессиональной исполнительницей, и она решила быть преподавателем.
А потом, через два месяца после расставания, в первый по-настоящему теплый весенний день в году, грузовик, перевозивший партию редиса, проехал на красный свет как раз тогда, когда Умма переходила оживленную улицу, выехал на полосу встречного движения, на которую она только что ступила, завернул за уличный фонарь и сбил ее. Умма говорила мне, что и по сей день все еще не может толком вспомнить, как это произошло. Только что она шла по улице, а в следующую секунду почувствовала, как белая звезда боли вспыхнула внутри, пронзив все ее тело. Когда она проснулась, то обнаружила, что находится в больнице, лежит под массой трубок и думает, не умерла ли она.
Моя бабушка, которой всегда нравился Апа, позвонила ему и попросила поскорее приехать. «Я посоветовала ему принести цветы», – сказала она Умме, которая была слишком слаба и ошеломлена болью, чтобы протестовать.
Мне рассказывали эту историю так много раз, что теперь я могу представить себе сцену в больнице настолько отчетливо, как если бы сама была там. Я вижу, как врывается Апа, его круглое молодое лицо вытянулось от беспокойства. Я вижу Умму, сломленную, покрытую синяками, однако способную смириться с вмешательством своей матери. Я вижу бабушку, горячо молящуюся о выздоровлении дочери, а позже довольную тем, насколько успешными оказались ее действия. «Я всегда знала, что он стал бы хорошим мужем для твоей мамы», – часто говорила бабушка. У меня не так много воспоминаний о ней – только запах тигрового бальзама и нафталина, да ощущение моей руки в ее всякий раз, когда нам приходилось переходить улицу в Сеуле. Когда мне было пять лет, Умма уехала туда от Апы на месяц и взяла меня с собой. Бабушка не разговаривала с Уммой все время, пока мы оставались там, адресуя жалобы на мою мать непосредственно мне. Она умерла, когда мне было шесть.
Позже той осенью они поженились и переехали в Индиану, где Апа получил стипендию. Все давние мечты Уммы о том, чтобы стать кем-то большим, нежели просто чьей-то женой – она брала уроки английского языка, надеясь со временем получить сертификат, позволяющий преподавать музыку в школах – рухнули, когда однажды утром по дороге на занятия она внезапно почувствовала тошноту, и ей пришлось остановить машину на обочине дороги. В то время она думала, что ее скверное самочувствие – реакция на плоский ландшафт, от которого кружилась голова после вида далеких гор на горизонте в Сеуле. «Фу, все такое коричневое, – всегда говорила
