Шрифт:
Закладка:
– Вы приставали к ней, пользуясь служебным положением, – четко выговариваю я. – Это называется харрасмент, если я ничего не путаю. И за него полагается уголовная ответственность.
– Ты головой ударилась? – рявкает на меня директор, но вдруг замолкает, словно сам себя останавливает.
Он делает вдох, судорожно дергает воротничок своей рубашки и начинает говорить совсем другим голосом. Мягким и спокойным.
– Вы что-то путаете, Истомина. Но раз вас и вашу маму что-то беспокоит, я как руководитель не могу этого так оставить. Давайте все обсудим. Пройдемте ко мне в кабинет.
А потом он поворачивается к Жанне, которая стоит и смотрит на нас с приоткрытым от изумления ртом, и говорит ей жестко:
– А ты давай домой. Нечего тебе тут делать.
– Пап, но я же только пришла, – протестует она.
– Жанна. Я сказал тебе: домой.
– Да я здесь тихонечко посижу, пап, – она кивает на кресло секретаря. – Я не буду мешать. Вы же все равно там будете разговаривать.
Директор молча подходит к столу, берет оттуда маленькую блестящую сумочку, сует ее в руки Жанне, а потом приобнимает ее за плечи и ведет к дверям.
– Не спорь со мной, малыш, у меня много работы, – говорит он ласково, но очень твердо. – Вечером вернусь, сходим с тобой и с мамой в ресторан. А сейчас давай, нам со студенткой нужно обсудить очень важные вещи, и ей будет неловко, если ты тут будешь. Правда, Истомина?
– Да? – почему-то неуверенно отвечаю я.
Нет, я понимаю, что директор не хотел бы, чтобы его дочка слышала это, но… Но что-то во всем этом мне не нравится.
Жанна переводит взгляд с директора на меня, и я впервые вижу ее растерянной.
– Пап…
– До вечера.
Директор решительно выпроваживает ее за дверь, а потом достает из кармана брюк ключ и закрывает приемную изнутри.
– Чтобы нам не помешали, – с улыбкой поясняет он. – А то у меня тут проходной двор. Пойдемте, Истомина.
Я иду вслед за ним в кабинет, он закрывает за нами еще одну дверь и широким взмахом руки предлагает мне присесть на кожаный диванчик для посетителей.
– Ну что ж, я вас внимательно слушаю, – говорит директор и вздыхает с укором. – Видимо, вас и правда что-то сильно взволновало, раз вы пришли сюда и стали бросать мне в лицо бездоказательные обвинения.
Его голос звучит мило, слегка раздосадованно, и он совсем не выглядит виноватым.
В первое мгновение мне даже кажется, что я ошиблась и что он к домогательствам не имеет никакого отношения, но тут же заставляю себя встряхнуться.
Я вспоминаю синяки на маминых запястьях, страх в ее глазах, мой недопуск к экзамену, и начинаю говорить, глядя в стену. Смотреть ему в лицо я не могу.
Я высказываю директору все. Все то, что так долго боялась сказать.
– И доказательства у нас есть, – с вызовом завершаю я. – Мы с мамой пойдем сегодня в полицию и покажем ее синяки. Она напишет заявление!
– Очень убедительно, – хмыкает он. – И кто поверит ее словам?
– Есть еще мои слова. Я вас слышала! Как вы говорили ей, чтобы…
Директор вдруг откидывает голову и смеется. Огромный живот, на котором не сходится пиджак, дрожит и трясется.
Отсмеявшись, он начинает говорить, и теперь в его голосе нет ни следа былой мягкости и ласковости.
– Ты дура. И мамаша твоя дура. Принципиальная. Вы никогда и ничего не докажете. А вот я могу легко испортить вам жизнь.
– Она уволится! И я тоже уйду! И вы ничего нам не сделаете! – я вскакиваю с дивана.
Достаточно. Я не собираюсь здесь больше оставаться. Я все ему сказала.
И от этого в моей груди растекается новое, такое теплое и такое непривычное чувство гордости за себя.
Я подлетаю к двери кабинета, дергаю ручку, но ничего не происходит. Дверь не открывается.
Странно.
Я не помню, чтобы он ее закрывал. Приемную да, но кабинет…
– Откройте дверь! Мне больше нечего вам сказать.
– Правильно, – директор смотрит на меня, и на его лице расплывается такая отвратительная улыбка, что мои внутренности скручивает от тошнотворного страха. – Ты уже все сказала и сделала. Теперь моя очередь.
Глава 23. Когда страшно не успеть
Зак
Надо идти на пару. Надо хотя бы присутствовать там, чтобы потом получить зачет.
Мне ведь нужен этот дебильный диплом. Несколько бумажек с гербовой печатью, которые откроют мне путь к деньгам и свободе, а мир распахнётся передо мной как открытые настежь двери.
Это будет совсем скоро, буквально через пару месяцев. Я ведь так сильно этого ждал и хотел.
Почему же тогда мне так херово?
Почему больше всего на свете мне сейчас хочется что-нибудь разъебать? Например, этот чертов стенд с расписанием, около которого я стою уже какое-то время. Стою, смотрю в него как дебил, но не могу понять ни слова. Буквы расплываются и отказываются складываться во что-то знакомое.
Блядство какое-то.
Зачем она сказала это? Зачем она соврала мне, что любит меня?
Я ведь и так готов был сделать для нее все. Она ведь мне нравилась и без этой дешевой манипуляции, которой беззастенчиво пользовались все вокруг. Все, начиная от моей ненормальной матери и заканчивая одноразовыми девочками, которые почему-то считали, что слово «люблю» обеспечит им абонемент в мою постель.
Любовь как требование: «Зак, ты не можешь меня бросить! Я ведь люблю тебя! Давно люблю, с первой нашей встречи в клубе! Давай еще хотя бы раз встретимся!»
И пофиг, что я к ней ничего не чувствую и сразу об этом честно говорил.
Любовь как оправдание любого поступка: «Захарчик, мальчик мой, ну не сердись на мамочку, мамочка же тебя так любит!»
И пофиг, что вчера она порвала все мои рисунки и ударила меня по лицу, потому что
