и уходит в ванную комнату. Там она включает воду и читает Аверченко, а я делаю вид, что верю, будто бы она рыдает, а воду включила для того, чтобы рыдания приглушить. И мы, заметь, на свободе, а Лена — в Кащенко. Где логика?

Ты вообще знаешь, чем эта душераздирающая история закончилась?

У Ленки после выкидыша случился психотический срыв, уж не знаю, как он там проявлялся, да мне, честно говоря, не очень интересно. Потом она вены резала, но как-то неубедительно. Врачи решили, что симулировала попытку суицида. Не знаю, может, и симулировала. Мне как-то сложно поверить и в попытку суицида, и в попытку симуляции...

Но ты же знаешь, я склонен идеализировать людей. И это выгодно отличает меня от всех остальных психологов-теоретиков. Правда, делает меня невыгодно похожим на рэйки-практиков.

В общем, Лену увезли в Кащенко. И виноват в этом я. Только не начинай мне рассказывать про свободу выбора и личную ответственность, я примерно раз в неделю лекцию про них читаю, а мне за это деньги платят.

Я до последнего момента надеялся, что это такая игра. Всякие там терапевтические метафоры, визуализации переживания и тому подобная чепуха. Даже когда мы с Леной выпили водки и она начала разговаривать со мной двумя совершенно разными голосами, я продолжал думать, что мне мерещится, не иначе.

Представляешь, да? Сидит девушка и произносит два противоположных по смыслу текста. Разными голосами. Один обычный, а второй — гораздо ниже и хрипловатый, как будто прокуренный немножко. Я сперва решил, что она сама с собой разговаривает, а потом прислушался — нет, со мной.

Но ты понимаешь, я же сам был не совсем трезвый, мягко говоря. То есть абсолютно не совсем трезвый. Назавтра вспомнил — да ладно, думаю, фигня. Обычные женские истерики. Одна змей боится, вторая на два голоса разговаривает. Обычное дело.

* * *

—      Ты хочешь к нам поехать? Или тут посидим?

—      Не знаю, Мишенька, мне все равно. Давай тут, а потом отвезешь меня домой. И я тебя хотела попросить — ты не мог бы со мной переночевать сегодня? Если Машка не против, конечно. А то мне как-то жутко в этой квартире одной оставаться. Я понимаю, что все равно придется, но пусть лучше завтра.

—      Конечно переночую. А Машка ну, в крайнем случае пусть сама к нам приезжает. Но я не думаю. Мне кажется, что если ты ее попросишь, она тебе меня навсегда подарит, не то что на ночь. Не думаю, чтобы она могла тебе хоть в чем-то отказать. Что ты пить будешь? Кофе?

—      Нет, чай. С лимоном и мятой, если это не затруднит прекрасного юношу за стойкой. У него такой томный вид, ты не находишь? Чего ты так смотришь? Хочешь сказать, что я еще пары сапог не износила, а уже любуюсь прекрасными юношами?

—      Любуйся на здоровье. Просто у тебя такой вид, как будто ты раздумываешь, то ли сознание потерять, то ли подождать еще пару минут.

—      Думаешь, это так легко — потерять сознание? Нет уж, дудки. Надел, так носи. Как неразменный пятак.

Я иногда представляю сознание как консервную банку, привязанную к моему хвосту. Стоит пошевелиться — и банка начинает громыхать, я в панике кидаюсь наутёк, банка шумит всё громче, я бегу всё быстрее, пока силы мои не заканчиваются и я падаю на землю. Банка брякает еще несколько раз и затихает. Вот тут-то и можно немного отдохнуть. Погулять босиком по траве, побегать за бабочками, поиграть в камешки... Но главное при этом — не шевелиться. А не то опять начнется ужасающий грохот, и мне придется нестись со всех ног не разбирая дороги.

Нет, ну кроме шуток, мне бы хотелось отключать сознание по собственному желанию. Пожить на одних только условных рефлексах.

—      На одних только условных рефлексах далеко не уедешь. Тебе кажется, что можно отключить сознание и сразу стать счастливой. А счастье ведь — тоже продукт сознания.

—      Знаешь, мои планы не идут так далеко. Бог с ним, со счастьем. На сегодняшний день меня бы вполне устроило перестать быть несчастной.

—      Ну так и переставай. Общественность тебя не простит, конечно, но ты ведь не обязана ставить ее в известность. Возвращайся в свой Марсель или лучше поезжай в Италию, как собиралась. Там тебя никто не знает.

А ты уверена, что, перестав лить слёзы, не почувствуешь себя виноватой? Все-таки любимый муж умер...

—      Мишенька, я не знаю. Правда не знаю. Пока что у меня такое чувство, что, как только я выныриваю на поверхность, ну хоть немножко, меня сразу пытаются обратно запихнуть.

—      Никто тебя никуда не запихивает. Хотя бы потому, что никому нет до твоих эмоций никакого дела. Жалеют тебя — да, это есть. Потому что каждый должен заниматься своим делом: ты — страдать, а мы — тебя жалеть. А пока ты нам не мешаешь тебя жалеть, что ты там себе чувствуешь — твое личное дело.

—      Ты хочешь сказать, что если бы я сейчас действительно искренне веселилась и радовалась жизни, то тебя бы это покоробило?

—      Думаю, да. Но обещаю тебе с этим справиться, если вдруг у тебя действительно получится развеселиться.

* * *

Она говорит: ну расскажите мне, расскажите, какой мне быть, чтобы вам понравиться? Какой высоты должны быть мои каблуки и какой длины юбка? Сколько должно стоить мое белье, когда я прихожу к вам на свидание, чтобы вы похвалили меня, раздевая?

Она говорит: как часто мне нужно делать маникюр, пилинг и подтяжку лица, чтобы это было если не прилично, то хотя бы приемлемо?

Она говорит: сколько времени мне оплакивать смерть мужа и сколько секунд смеяться над анекдотом?

Она говорит: расскажите мне. Я буду ходить за вами с открытым ртом и записывать каждое слово. И как знать, может, мне это пригодится?

Она говорит: хотя, если честно, не хотелось бы.

* * *