Шрифт:
Закладка:
...Первое организационное собрание. Небольшая комната в еврейском училище на Офицерской, 42. Человек 20 студентов, солдат и рабочих. Произносятся пламенные речи. Зовут к единению, к самозащите. Я, нижепоименованный, тоже, помнится, разрешился отборной риторикой. В ту пору мы все болели модной болезнью, носившей выразительное название "болтологии"... Один лишь Трумпельдор спокойно стоял у председательского столика и внимательно прислушивался к нашим излияниям.
— Ну, господа, а где мы найдем помещение для нашей самообороны? — вдруг прервал он очередного оратора. — Назовите дома!
Это предложение подействовало на нас, как ушат холодной воды: освежило и вернуло нас к действительности, хотя мы еще не покончили с "принципиальной постановкой вопроса".
Стали называть помещения. Наиболее подходящим по многим причинам оказался дом училища "Иврия" на Троицкой, 34, в центре города.
— "Иврия" нас не пустит... — усомнился кто-то.
— Так мы возьмем! — ответил Трумпельдор коротко и просто.
Так и случилось. Правление "Иврия", действительно, не пускало, а Трумпельдор, действительно, взял. Он явился туда в сопровождении нескольких солдат, вооруженных винтовками, благополучно украденными из казармы, поставил постового внизу у входа, поднялся наверх на второй этаж, осмотрел большую залу и три смежные классные комнаты и заявил управляющему, что отныне эти комнаты принадлежат еврейской самообороне. Тот покосился на свиту Трумпельдора и вежливо поклонился...
...Строжайший порядок царил в помещении самообороны. В зале лежали сложенными винтовки, провиант, санитарные материалы. В соседней комнате стучали машинки: то наскоро писались приказы по районным отделениям, удостоверения, мандаты, письма. А в маленькой комнате сидел Трумпельдор, начальник штаба нашей самообороны. Спокойно, холодно, как-то слишком буднично диктовал он приказы, принимал курьеров, делегации. Вот приходят с Васильевского острова: там назревает что-то неладное. На 6-й линии наши тайные патрули подметили погромную агитацию, направленную, по-видимому, умелой рукой. Трумпельдор бросает быстрый взгляд на карту и немедленно приказывает своему помощнику, еврею-прапорщику, поставить в еврейской богадельне скрытый караул... Вот прибегает студент с радостным сообщением, что удалось заполучить пару ружей. Трумпельдор улыбается:
— Хорошо.
Как бы ты ни был возбужден и развинчен, стоит войти в его комнату и бросить на него взгляд, прохладный ветерок будто подует на тебя и освежит, и успокоит расходившиеся нервы. Столько несравнимого спокойствия, простого мужества и уверенности чувствуется во всей его манере обращения, в его словах, в его короткой, скромной, прелестной улыбке. Разговоры вообще ему легко даются. Говорит он отрывисто, скудно и часто дополняет слова движением уцелевшей руки. Это был подлинный вождь, изумительно одаренная, духовно богатая натура. Все окружающие это чувствовали и сознавали, и добровольно, просто, без малейших колебаний и сомнений склонялись перед его авторитетом. Ибо это был человек, всех нас покорявший убедительной силой дела и делания. И все наши отношения к нему выражались в короткой формуле, провозглашенной у подножия Синая:93
— Сделаем и будем слушаться!...94
* * *
Январь 1918. Удручающее отчаяние охватило всех мыслящих и чувствующих деятелей. Общество подавлено тоской и страстным ожиданием "чудесного избавления"... Еврейская общественность распылена в своей растерянности. Перестали верить в возможность установления сильной власти и отменного порядка. Сионисты были, пожалуй, единственными оптимистами, которые еще находили в себе силы с неослабевающей энергией продолжать свою деятельность. Но никто не был, я сказал бы, так холодно воодушевлен, как Трумпельдор. Его ищущий дух вечно пылал под льдом наружного, кажущегося хладнокровия. Он тогда уже носился с планом создания новой организации, которая боролась бы за Палестинскую землю не только мечом, но и молотом и плугом. Он мечтал о "третей алии"95 людей труда — здоровых, преданных, скованных крепкой военной дисциплиной. Из потока политически и морально разложенной человеческой массы тогдашней России он хотел выудить молодые души, далекие от смятенной политики и общественной склоки, и воспитать их к тяжкой борьбе в Палестине. Он создавал "Гехолуц"...
Отклик был значительно слабее, чем при организации самообороны. Ибо, как он поговаривал, легче находить "героев дня", чем "героев жизни"... Но Трумпельдор духом не падал. На его собрания являются обыкновенно не больше пары десятков охотников, но он не устает устраивать для них лекции агрономов о земледелии и сам подолгу рассказывает им о чудесной жизни еврейского рабочего в Палестине. Новую организацию он себе представлял как организацию не только труда, но и вооруженной защиты трудовых позиций в стране; причем, ы он мне определенно говорил неоднократно о своей мысли учредить "военный отряд "Гехолуца". Петроград, конечно, слишком тесен для него, и он завязывает сношения с городами и местечками "еврейской черты",96 мечтает о всероссийской конференции и в тиши прядет крепкие нити будущего широко развившегося гехолуцианского движения.
* * *
Май 1920 года. В просторную камеру Бутырской тюрьмы заключили нас, человек 30 молодежи, арестованной на известной сионистской конференции в Москве.
Чарующий весенний закат. Золотые солнечные блики брызжут через решетчатый переплет окон и ложатся на каменный пол, заполняя камеру грустным отраженным светом.
Сегодня мы получили весть, всех нас подавившую: Трумпельдор пал около Тель-Хай!..
Получили мы эту весть случайно: вычитали из скомканной бумажки, спрятанной на дне горшка с кашей, которую прислали нам при очередной "передаче" наши товарищи "с воли".
С последними лучами затухающего заката в душу крадется боль-тоска, тихая, ноющая, неодолимая. Сионистское движение подавляется. Мы, активные, молодые, неделями сидим под сводами Бутырок в ожидании неопределенной судьбы. Погиб прекраснейший, лучший работник-мечтатель, страстный глашатай и строитель Палестины творческого труда. И умер он, как жил — мужественно, скромно, красиво...
И солнце заходит. Заходит... Всё это гнетущей тяжестью валится на душу и выкатывает на глаза неудержимые слезы.
У кого-то рождается идея: немедленно справить по Трумпельдору "гражданскую панихиду".
Быстро прибирают камеру, чистят стол, табуреты, стараются придать обстановке строгий вид.
На меня выпадает обязанность сказать о погибшем первое слово. Поднимаюсь на койку — импровизированную трибуну, но колени дрожат и голос обрывается. Как постичь несчастье, как оценить потерю? Тускнеют слова, не вяжется мысль. Ибо так свежа еще и так кровоточива рана... -Столь же мало удачны речи остальных ораторов. И "панихида" наша принимает другой оборот.
— Товарищи, "Hatikwa"!97 — крикнул кто-то.
— "Scham baarez",98 — добавил другой.
Живо вскочили мы с мест, и мощное пение прорезало сумеречную тишину строгих Бутырок. Гасли на каменном полу золотистые отблески заката, прозрачные тени ползли по камере, но лица наши пламенели и голоса звучали всё громче, крепче, призывнее. Мужественные, радостью напоенные звуки палестинской песни неудержимой волной рвались через железную решетку наших открытых окон, неслись
