«С вами под Волочаевкой в болота вмерзал!..»

Блюхер готов был обнять командира-пограничника с незнакомым и таким родным лицом.

Он вернулся. Не со щитом и не на щите. Никогда еще не возвращался он из походов с такой болью в душе. Он чувствует свою вину перед товарищами — теми, кто пал в походах минувших лет и погиб от предательских ножей ныне. Вину перед теми, кто поручил ему ответственнейшее задание. Но если бы лишь его собственной виной измерялось случившееся и только ему, Блюхеру, предстояло держать ответ!.. Нет, дело не в нем… Особенно тяжко потому, что — один из немногих — он понимает: последствия поражения страшны для будущего той страны, в которой он провел без малого три года, а может быть, и для будущего всего мира…

Билось, не утихало море. Сон не шел. За распахнутой балконной дверью уже брезжило. Он встал. Вышел на балкон. Ветер гнул кипарисы. Катились волны. От неостановимого движения воды Василий Константинович почему-то почувствовал умиротворение: перед этим вечным, необъятным величием и мощью все тревоги — преходящи.

В рассветной дымке уже обрисовалась выступающая в море скала. Экскурсовод рассказывал: с ее вершины пел над морем Шаляпин. Когда он пел, внизу собирались на своих шаландах рыбаки.

Сейчас грозно пело, море…

Почему вот уже столько месяцев не покидают его мысли о Китае?.. Из-за боли, которая живет еще в его теле?.. Из-за испытанного унижения?.. Или из-за невозможности возмездия тем, кто предал его и его боевых товарищей?..

Глава девятая

Алексей, отвернувшись к стене, со вкусом жевал сухую кокорку с салом.

— Чего челюстями щелкаешь? — подал голос с нижней койки Борис. — Сальцем смазываешь? Дай на зубок.

— Чего захотел!.. — отозвался Алексей с набитым ртом.

Первые дни он так выматывался, что в «мертвый час» валился на матрац едва живым от усталости. Матросского пайка хватало, даже уносил с камбуза остававшиеся куски хлеба. Теперь за едой вычищал корками миску до блеска, к обеду начинало посасывать.

В казарме достал из тумбочки узелок с бруском розового на срезе сала я зачерствелыми, припорошенными плесенью кокорками. Еще Нюткина забота…

Сейчас, прожевав, назидательно добавил:

— Знаешь, как говорят: «На чужой каравай свой рот не раззявай».

— У, кулачье деревенское, подавись своим салом! — Борис шевельнулся на скрипучей сетке и затих.

Сытый, Алексей подумал о Нюте. Как она там?.. Э-эх… Сколько уж деньков просвистело, а ничего о жене не знает… Ей адрес его службы неизвестен. Он же никак не мог пересилить себя, наставить написать первое письмо. Никогда в жизни не писал. Да и не то настроение… Тоска…

Завтра воскресенье, «сонный день». Вот завтра и напишет…

Снова разбудила боцманская дудка, хотя в эти редкие субботние предвечерние часы никуда торопиться не надо: занятий и работ нет, можно привести в порядок одежду — где пуговица оторвалась, где зашить-подшить.

Скоро Алексею да еще нескольким парням из взвода на вечерние занятия в школу «Долой неграмотность». Остальные собираются в матросский клуб: достают из-под матрацев отпрессованные в стрелку клеши, праздничные, по форме «раз», фланельки, драят хромовые ботинки. В разговорах порхает: «воскресник», «завтра воскресник».

Борис Бережной после дневной побудки не встал с кровати:

— Ой, братцы, в пояснице смерть как схватило!.. О-о-ой!..

— Доктора позвать? В лазарет тебя откантовать?

— Не надо… Колики у меня. Камни в печенке… О-о-ой!.. Шерстяным кашне обвяжусь… Отлежусь…

Его оставили в покое.

Следующим утром вместе с горном на пороге казармы появился старшина:

— На воскресник!

Алексей, полусонный, сделал было ставшее уже привычным движение, готовясь спрыгнуть с койки, но тут же вспомнил: «Сегодня — «сонный день» — и сладко потянулся под одеялом.

Корж шел меж рядов коек:

— Подъем! Аврал все наверх!

Остановился у кроватей Алексея и Бориса, сдернул одеяла:

— Команды не слыхали? Подъем!

— Бережной заболел. С вчерашнего дня мается. Колики в печенках!.. — послышалось со всех сторон.

Сам Борис лежал скрючившись, поясница его была обернута шарфом. Прикрыв глаза, он тихо постанывал.

— Ху-гу… — неопределенно гукнул боцман. — А ты? Колики в селезенке?

— Воскресенье — мой день, — попробовал отстоять свои права Арефьев.

— Даже коммунистический субботник тебя не касается? — грозно выкатил глаза Петр Ильич. — Сачковать надумал?

До обеда, вооружившись метлами, лопатами, ведрами с песком, носилками с гравием и банками с краской, военморы «драили до чертова глаза» территорию городка. Листья уже слетели с деревьев, на пожухлой траве лежал иней. Дул холодный, пахнущий зимой ветер. Но им было жарко.

Сашка Клямкин, парень из их взвода, распорол гвоздем руку. Кровь пошла сильно. Пока бегали в санчасть за бинтами и йодом, Алексей надумал применить деревенский способ, который знал еще до Нютки с ее «чистиками-нечистиками»: обчертил круг, поставил посередке Клямкина и бросил тот злополучный гвоздь острием в землю. Когда ребята вернулись из санчасти, кровь уже остановилась.

— Да ты, Лексей, колдун!..

После обеда, вернувшись в казарму, Арефьев полез в тумбочку за узелком и с удивлением обнаружил, что сала в нем поуменьшилось.

Уже после «мертвого часа», когда начались шумные сборы в матросский клуб, с дальнего угла казармы донесся растревоженный голос:

— Ребята, у меня новые перчатки сперли!

— Потерял небось.

— Не доставал с самого прибытия — тепло было. Вот тут, сверху, лежали, коричневые на белом меху… — И сам же удивленно: — А сундучок на запоре!

— Черти свистнули, не иначе!

— Святым духом!..

Алексей, ободренный успехом заговора Клямкина, вызвался:

— Могу пособить найти пропажу.

— Валяй, колдун.

Он попросил у пострадавшего носовой платок, три раза обернул его вокруг ножки, койки:

— Закручиваю черту хвост… — крепко-накрепко стянул узел. — Чем крепче стянешь, тем больней черту — скорей отдаст.

— Когда?

— А я откуда знаю? Теперя жди.

Матросы грохнули:

— Когда рак на горе свистнет!

— Твой черт перчатки уже на самогон спустил!

— Ну, деревня, усмешил!..

Пострадавший, Павел Арбузов, в сердцах сдернул платок:

— Иди ты со своим гаданьем знаешь куда? Лапоть!

Зачем Алексей ввязался? Хотел же — как лучше… Вылез!.. Надо было помалкивать, не его забота… Его не касаются — и он никого из них не будет касаться… «Деревня… Лапоть!..» Ну и что?.. А лапти у них в Ладышах отродясь не носили… Вот только кто споловинил его сало? Неужто сам так вчера подналег?..

Ему было непонятно, почему краснофлотцы не захотели, чтобы он довел ворожбу до конца. В Ладышах непременно скрутили бы черта. Вообще у них почти на каждый житейский случай были приметы и гадания. Те же перчатки потерять — примета: быть несчастью. Кирпич выпал из печи — тоже к худу. И если петухи во всю ночь поют… А вот сорока