«Вам крайне опасно задерживаться здесь даже на день», — настойчиво сказал он. «Беспокоитесь за мою драгоценную жизнь?.. Я привык ко всяким передрягам». — «Здесь предпочитают не в тюрьмы сажать, а головы рубить. Уезжайте немедленно. С вами поедут несколько моих краскомов. Они уже готовы в дорогу. Пробираться будете прямо на север, через пустыню Гоби, к границе Монголии. В зоне народной армии к вам присоединится мой давний друг, комдив Альберт Янович Лапин. Он уже предупрежден а ждет вас. Выезжайте немедленно». — «Приказываете?» — «Считайте, что так».

Они обнялись.

На следующее утро Блюхер узнал: через час после того, как Бородин покинул свою резиденцию, туда ворвались наемники Чана.

Сам Василий Константинович тоже оттягивал отъезд до последней возможности. Он должен убедиться, что все товарищи, кого он в силах отправить, уже в безопасности.

Его попытались отравить. Не удалось. Но через день после этой попытки умер находившийся при нем советник Зотов. Немецкий врач определил: отравление. Когда же Блюхер потребовал официального заключения о причине смерти товарища, врач отказался его дать. Василий Константинович вспомнил обстоятельства неожиданной смерти комкора Павла Андреевича Павлова: потерял сознание и упал с трапа в воду; и тоже заключение врача-немца: «Ненасильственная смерть». Тогда поверили. Теперь Блюхер с убежденностью подумал: не случайное совпадение. Он уже знал точно: Зотова отравили.

Антисоветские провокации следовали одна за другой: в Шанхае полиция сеттльмента и русские белогвардейцы совершили налет на помещения Дальневосточного банка; подверглись нападению пять советских учреждений в Тяньцзине…

Блюхер выбирался из Китая тайно. До Шанхая предстояло плыть на английском судне — все перевозки по Янцзы были в руках лондонской компании. Нечего и сомневаться: англичане посодействуют аресту русского главного советника. Товарищи раздобыли билет на фамилию иностранца коммерсанта. Василий Константинович сбрил усы, переменил одежду. Какое унижение… На палубу поднялся в темноте.

Когда пароход подплывал к Нанкину и пассажиры столпились на палубе, в трюм донеслись возбужденные крики: «Вон он, русский корабль! Тот самый, «Память Ленина»!..» Василий Константинович глянул в иллюминатор. Посреди Янцзы над водой, как крест надгробья, поднималась мачта и обелиском — труба. Этот пароход в конце февраля шел с пассажирами и грузом чая на Владивосток. Белокитайцы и белогвардейцы напали на него, арестовали сорок восемь человек — команду, пассажиров, среди них трех советских дипкурьеров, всех заковали в цепи. Схвачена была и жена Бородина. Только через четыре месяца ее и дипкурьеров удалось освободить, остальные и по сей день в тюрьме, в ужасающих условиях. А пароход — на дне реки. Видны лишь мачта и труба…

Прибыв в Шанхай, Блюхер несколько суток скрывался на конспиративной квартире: было крайне опасно находиться долго на иностранном пароходе, делавшем несколько остановок в китайских портах, в Японии. Василий Константинович ждал советский рейсовый пароход. Как-то ночью выбрался в сопровождении товарищей в темный город. Услышал отдаленные душераздирающие крики. Улочка вывела к тюремной стене. Предатели пытали за этой стеной тех самых солдат, кто добывал победу Чан Кайши… Смерть, конечно, все равно смерть. И боль — все равно боль. Но одно — умирать с душевным подъемом, добывая желанную победу, и совсем иное — умирать с оскверненной душой, от рук тех, кого считал единомышленниками и под чьей командой недавно ходил в смертный бой… Он, как и Бородин, не страшится смерти. Но не дай бог встретить свой последний час за такими вот стенами…

И вот наконец пароход прошел Босфором Восточным, миновал створы Русского острова, черепахой припластавшегося к воде, и застопорил ход на рейде бухты Золотой Рог.

Загрохотала якорная цепь.

«Пассажирам занять свои места в каютах, подготовить документы и багаж к пограничному контролю и таможенному досмотру!» — вычеканил металлический голос. И то же самое — по-английски, по-китайски, по-японски.

Саднила рана. Влажная рубаха пластырем прилипла к спине. С трудом переступая по крутому трапу с латунными скользкими поручнями, он спустился в каюту, раскаленную, как кастрюля с выкипевшей водой на плите. У порога, встал красноармеец. Совсем юнец. Под буденовкой — распаренная скуластая физиономия: конопатины на щеках, на мигающих веках, даже на шее, торчащей из ворота гимнастерки будто стебель ромашки из банки.

Вошел командир пограничной стражи. Немолод, много за сорок. На коричневом лице светлые, широко расставленные глаза. Как минными щупами, повел ими по каюте, задерживаясь на углах и укромных местах, и только потом неспешно перевел взгляд на пассажира. Вытянулся. Взял под козырек: «Василий Константинович! Не узнаете? А я с, вами под Волочаевкой в болота вмерзал! — Вгляделся. — Больны? Чем помочь? — Обернулся к красноармейцу: — Сопроводить на палубу товарища командарма Блюхера!»

Боец вытаращил глаза, едва не выронил винтовку.

«Я сам. Занимайтесь делами службы».

На палубе, хоть и обдувал ветер, тоже было душно. Мутные волны толкли в заливе щепки, ломаные ящики, разбитые бочки. Выныривала, взблескивая, бутыль. Среди пены и мусора плавал красно-белый спасательный круг.

По заливу сновали баркасы, буксиры, тупоносые плоскодонки-«шампуньки» с пассажирами и тюками. Впереди, по крутому берегу, — большие, малые дома, как ступени, поднимали к вершине Орлиного Гнезда знакомый город.

Вот и вернулся!..

Но чувство облегчения и радости вытеснялось другим — горьким чувством поражения. Все густо пропиталось этой горечью: боль унижения, сознание своего бессилия что-либо изменить, крайнее физическое истощение… Никогда, за все свои без малого сорок лет не выпадало ему таких тяжких испытаний. Солдат, командир, он знал тревоги в боях; приходилось и отступать под натиском более сильного и хитрого противника. Сколько раз приходилось склонять голову у братских могил: каждый бой — всегда рубеж жизни и смерти… Знал он и пронзающий огонь ран, одуряющую вонь собственного гниющего тела. Был готов ко всему. Кроме одного — предательского удара в спину. Столько пролито крови, столько павших…

В снастях свистел океанский ветер. А ему в этом ветре все еще слышался нечеловеческий предсмертный вой, доносившийся из-за тюремных стен. Теперь на тех стенах ветер раскачивает бамбуковые клетки с отрубленными головами его боевых товарищей. Палачи носят головы и на пиках в толпе. А мерзкий предатель, ничтожный и бездарный, торжествует… «Ничтожный»? «Бездарный»?.. Нет. Все эти годы свое двуличие, тайные приготовления, жестокость он умело маскировал словами о преданности революции, старательностью, якобы бескорыстием. И готовил удар… Черный, злобно каркающий ворон… Он любил появляться в войсках, накинув черную кавказскую бурку, подаренную ему в Москве. В ненастные дни кутался в нее и действительно становился похожим на ворона. Покачиваясь с пятки на носок на кривоватых ногах в черных сапогах-бутылках, похлопывая стеком по голенищу, заставляя всех замолкать и вслушиваться, он бросал отрывистые, как карканье, слова. Эти русские сапоги он тоже привез из Москвы… Теперь Василию Константиновичу казалось, что он, как ворон, распластав черные