зажимая рукой рану на шее, из которой хлестала кровь. Как странно. Она боялась совсем не того, чего следовало бояться, а теперь уже поздно. Поздно. Светлана вдруг поняла, что сейчас умрет. Руки у нее были мокрыми и липкими, хотя в беседку не проникал по-прежнему льющий стеной дождь. Она отняла руку от шеи и посмотрела на нее. Рука была вся в крови. Из последних сил Светлана начала водить по деревянному полу беседки кровавым пальцем, пытаясь сложить буквы в последнее в ее жизни слово. Однако угасающего сознания хватило всего на две.

Глеб

Ермолаев все еще злился. Наверное, это было и из-за дождя. Так уж с детства повелось, что дождь всегда вызывал у него чувство злости. Из-за льющейся с неба воды нельзя было пойти играть во двор. Точнее, Глебу, разумеется, можно. Никого не волновало, что он вымокнет и простудится. Но всех его друзей загоняли по домам, поэтому играть становилось не с кем, он скучал и сердился, и с тех пор дождь всегда вызывал у него злость и чувство одиночества.

Стоя у окна в гостиной, он смотрел на завесу летнего ливня, моментально скрывшего очертания других домов, деревьев, да и вообще всего поместья. Ни человека, ни собаки нельзя рассмотреть уже в трех шагах, и из-за этого Глеб злился тоже, потому что в пелене дождя таилась опасность, которую он чувствовал, потому что привык ощущать ее приближение. Эта способность сохраняла жизнь.

Тайке он категорически запретил выходить из дома, распорядившись находиться рядом, у него на глазах. Она отчего-то куксилась, видимо, то обстоятельство, что она нашла труп Инессы Леонардовны, оказалось непосильным даже для его волевой и несгибаемой дочери. Как ни крути, а, по сути, она еще девчонка, хотя и чертовски умная.

Как бы то ни было, Тайка попросила разрешения подняться в свою комнату, и он разрешил, взяв с нее слово, что она запрется изнутри, откроет только ему, а когда ей надоест прятаться, предстанет пред его светлые очи, чтобы получить дальнейшие указания. На этом дочь ушла, и Глеб перестал про нее думать, потому что знал: Тайка никогда не нарушает данных ею обещаний, а значит, она поступит именно так, как они договорились.

Зарождающаяся внутри ярость не проходила, и Глеб попытался разложить ее на составляющие, как поступал всегда, когда ситуация не казалась очевидной. Ну да, он точно злился на неведомого убийцу, лишившего жизни Инессу Резанову. Несмотря на то что он познакомился с хозяйкой поместья всего несколько дней назад, она ему нравилась, да и постигшей ее судьбы не заслуживала.

Он снова прислушался к себе. Нет, здесь что-то еще. Какое-то глухое недовольство ворочалось внутри, вызывая желание ударить кулаком в стену, не крушить все без разбора, но точно что-то разбить, выпуская наружу негативную энергию. Дверь гостиной открылась, и в комнату вошла Глафира Северцева, мокрая как мышь и прижимающая к уху телефон, в который она что-то быстро и, кажется, виновато говорила.

– Валер, я не могу отсюда уехать, потому что следователь нам это запретил. И да, мы поговорили, хотя, видит бог, не я была инициатором этого разговора. Валера, этого всего бы не было, если бы мы оба с самого начала вели себя так, как положено. Что? Ты правда считаешь, что это я во всем виновата?

В этом месте она наконец заметила, что находится в комнате не одна, и смутилась так сильно, что даже стоящему довольно далеко в нише окна Глебу было видно, как вспыхнул у нее лоб. Эта женщина легко краснела.

– Прости, мне неудобно сейчас разговаривать, – проговорила она скороговоркой в трубку. – Я не одна. Да и вообще я не уверена, что хочу разговаривать. Для начала мне надо просто подумать.

Именно в этот момент Глеб вдруг осознал, что является одной из составляющей душащей его злости – стоящая у дверей женщина. Точнее, тот факт, что в ее жизни есть женатый любовник. История с Натальей и ее глупой женской местью, весь этот любовный треугольник были неизбывно пошлыми, а с писательницей Северцевой пошлость не монтировалась совершенно, и это несоответствие царапало Глеба изнутри, вызывая ту самую ярость, происхождение которой он никак не мог сформулировать.

Он сказал себе, что ему нет никакого дела до этой посторонней женщины. Он напомнил себе, что в поместье случилось убийство и, пока он не разберется, что именно произошло, ему самому и его дочери может грозить опасность. Он велел себе немедленно успокоиться и выкинуть из головы всяческие глупости, не имеющие отношения к делу. Он призвал весь свой здравый смысл, до этого никогда его не подводивший.

Он сделал несколько шагов, очутился у двери, забрал телефон из рук Глафиры, нажал на кнопку отбоя, невзирая на доносившийся оттуда мужской бубнеж, притянул ее к себе и поцеловал. В его руках она издала какой-то невразумительный писк, скорее удивленный, чем напуганный. Глеб Ермолаев не обратил на это ни малейшего внимания.

Губы у нее были прохладные и свежие, а тоненькое тело под насквозь мокрым спортивным костюмом легонько дрожало, то ли оттого, что она замерзла, то ли все-таки от страха перед его напором. При этом Глафира не вырывалась и даже не отстранялась, а отвечала на его поцелуй, не очень страстно, но довольно умело. Что ж, весталкой она не была. И это обстоятельство немного огорчило, но в то же время и раззадорило Ермолаева.

– Простудишься, – прошептал он, оторвавшись от ее уже чуть припухшего рта, потянул за края ее худи, стянул через голову, чуть охнул, обнаружив под ним кружевную пену лифчика, удерживающего не очень большую, но совершенную грудь.

Именно такую, как ему нравилось. Странно, до этого момента Глеб Ермолаев был совершенно убежден, что ему нравились пышногрудые женщины. Размер третий, не меньше.

Кожа под кружевами была тонкая, нежная, очень белая, как будто этим летом ее вообще не касались солнечные лучи. Глафира все еще дрожала, поэтому он рывком стянул с себя футболку, вывернул и одним движением надел ее на Глафиру, передавая тепло своего большого, крайне разгоряченного сейчас тела. Не удержавшись, оттянул ворот, слишком для нее широкий, приложился губами к выступившей хрупкой ключице, как тавро поставил.

– Так теплее, – сказал он, словно объясняя происходящее. – Нельзя ходить в мокром.

Глафира смотрела на него во все глаза, но молчала, словно признавая за ним право поступать так, как ему хочется. Впрочем, все всегда признавали за Ермолаевым это право. Где-то раздавался какой-то надсадный звук, словно комар зудел, очень надоедливый и громкий. Глеб не сразу сообразил, что это надрывается ее телефон, который он отшвырнул на ковер. Она покосилась, переступила ногами, как норовистая лошадь, словно обдумывая, бежать к телефону или не стоит.

– Хочешь ответить?

– Нет. Да. Не знаю.

Голос у нее был хриплый, как будто она только что долго занималась любовью, и от этого голоса в голове у Глеба что-то сдвинулось и поехало в сторону, и сердце тяжело забухало в груди, и еще некоторые изменения в организме, начавшиеся в тот момент, когда он увидел ее грудь, едва прикрытую кружевом, стали совсем уж очевидными и доставляющими определенные неудобства.

– Пожалуйста, отпустите меня, – попросила Глафира тихо, но твердо.

Смелый и решительный Глеб Ермолаев не осмелился ослушаться.

– Вам нужно принять горячий душ и переодеться, – сказал он с легкой досадой на то, что против своей воли тут же испытал острое чувство потери, и снова перешел на «вы», словно восстанавливая им же разрушенную дистанцию.

Извиняться он не собирался. Еще чего не хватало. Она может накричать на него, даже ударить, но он все равно ни за что не извинится. Нельзя извиняться перед женщиной за то, что ты мечтаешь с ней переспать. Глеб вдруг понял, что именно об этом он и мечтает. Просто думать не может ни о чем другом, кроме того, какая она, когда совсем раздета, и как именно стонет от удовольствия. В своей способности доставить это самое удовольствие он, слава богу, не сомневался ни капли. Ему бы только придумать, как остаться с ней наедине и…

– Светлана что-то знает про убийство, – сказала вдруг