Шрифт:
Закладка:
А ведь все-тки он жалеет меня,
Все-тки ходит, все-тки дышит, сучок!
О прошлом мурманской Нинки ничего неизвестно: какой несчастной судьбой занесло эту женщину в ее жалкую халупу над заливом? Бедность ее видна из того, что она берет стирку на дом, и в единственной комнатке ее домика всегда стоит корыто с замоченным бельем. В тридцать лет ее руки распухли и обесцветились, как у старухи на картине А.Е. Архипова «Прачки». Нинка привязана к доброму и беспутному Сене, хотя ничего не ждет и не требует от него. Она никогда не знает, полезет ли он к ней на сопку, вернувшись из очередного плавания. И когда пьяный Сеня неожиданно возникает на ее пороге, она в слезах вводит его в комнату, где сидит ее новый любовник. Сеня сразу понимает то, что она, вероятно, знает и сама: этот крепенький солдатик будет ходить к ней из ближайшей части и любить ее за избавляющий от одиночества в чужом холодном краю домик с призраком любви, с настоящей едой и нормальной постелью. Но едва кончится срок северной службы, он уедет куда-то в бесконечную Россию, и она опять останется одна. Не зная, как защитить ее от безнадежности, пьяный Сеня из глубокого сострадания и чувства вины сует ей свои огромные по тем временам заработанные в последнем рейсе деньги. И Нинка понимает, что он поставил крест на ее женской судьбе. И тут в ней прорывается глубокая обида – на его не-любовь, на невстретившуюся или неудавшуюся судьбу, на свою безнадежную нищенскую жизнь, о которой он так явно напомнил, на женскую тоску вечного и бесполезного ожидания и необретенного счастья: «Уйди! Уйди по-доброму. Ничего мне от тебя не надо! Сволочь ты… изувер… палач!» (2/83)
Посудомойка Нинка – люмпен-пролетариат, тот персонаж «дна», во имя которого была совершена Октябрьская революция, написавшая на своих знаменах: «…тройную ложь: Свободы, Равенства и Братства»[186]. Свернув красные полотнища, она в пропагандном искусстве вознесла несчастную труженицу на высоту великолепной мухинской колхозницы. А в жизни – бросила ее в крохотной избушке среди ледяного северного бездорожья у старого корыта с чужим замокающим бельем. Советская сказка «о золотой рыбке».
Лиля Щетинина. Лиля – молодая специалистка, по распределению после рыбного института попавшая в Мурманск. Она кажется Сене не похожей на женщин, которых он знал и встречал до сих пор. Может быть, он еще не любит ее, но готов к большой любви, и нравится она ему чрезвычайно. Сеня встречает ее в тот момент, когда у него самого возникло желание другого содержания, наполненности жизни:
…она уже потом появилась, а сначала мне самому вдруг захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет – ни бабьих сплетен, ни глупостей, ни тревоги: что там делается дома, чем будешь завтра жив? Потом она появилась – в Интерклубе мы познакомились, на танцулях (2/114).
Сенино воображение наполняет эту спокойную, слегка индифферентную молодую женщину жизнью и содержанием, как некий сосуд, в котором теплится особый, ему одному светящий огонек: «Вот я и думал: это она с другими – и угловатая, и жесткая, а со мною – самая мягкая будет, всегда меня поймет, и я ее только один пойму» (2/25).
О Лиле известно то, что она сама рассказывает о себе: ходила в школу, мама решила, что будет учиться в институте рыбной промышленности. Особых способностей или влечения ни к чему у нее не было. Нельзя назвать ее пустой или не думающей. Ее письмо Сене свидетельствует о том, что Лиля многое интуитивно понимает:
Мы все – дети тревоги, что-то в нас все время мечется, стонет, меняется. Но больше всего нам хочется успокоиться, на чем-то остановиться душой, и мы не знаем, что, как только мы этого достигнем, прибьемся к какому-то берегу, нас уже не будет, а будут довольно-таки твердолобые обыватели… (2/265)
Но понимая, она не способна на поступок, на порыв, на открытое сильное чувство, как будто в ней есть какой-то душевный изъян. Отношения их с Сеней в романе характерны ее отсутствием. Она не приходит в «Арктику», она не подходит к телефону в последний его день на берегу, и она не появляется на пристани, чтобы попрощаться перед отходом траулера в море. И не ощущает важности такого прощания, с иронической легкостью строча в письме Сене: «Не обижайся, что я не пришла. Я, должно быть, нарушила одну очень важную традицию и не помахала платочком с пирса» (2/177, курсив мой. – С. Ш.-М.). Интересно, что эти «не» отражаются в разговорах о Лиле. Сеня готов оправдать ее поведение незнанием местных традиций: «Тем и нравится баба, что на других не похожа». Но «дед» ставит все на свои места: «Тебе женщина нужна, Алексеич. А не баба» (2/101). Сомнения Сени углубляются после разговора с салагой, одноклассником Лили:
Теперь, шеф, я скажу тебе о Лиле. Насколько я понял, это ты ее приглашал в «Арктику». Так вот, она весь вечер говорила об этом. Что она должна, должна, должна пойти. Что ее мучит совесть, совесть, совесть. Нам с Аликом это просто надоело, мы ее уже в шею гнали. А она – каялась и продолжала с нами трепаться. Не знаю, как ты, а по мне – так лучше, если тебя отшивают сразу и посылают подалее, чем вот такие вшивые угрызения. Нравишься ты ей? Данет… (2/183)
Неожиданное свидание с Лилей в море, где все чувствуется резче и яснее, раскрывает нравственную пропасть между этими людьми. Лиля упрекает Сеню в неготовности немедленно вернуться с ней на сушу. Но на «Скакуне», находящемся в аварийном состоянии, остаются «дед» и команда моряков, которые могут погибнуть. Бросить их – дезертирство, немыслимое для Шалая. Лиля же уверена, что он просто боится «чужого мнения», столь важного для нее самой (2/245–246). Далее Сеня объясняет, что не удержался в торговом флоте, так как отказался быть доносчиком. А Лиля, советская девушка с высшим образованием, ничего особенного в этом занятии не видит, советуя нейтрализовать ситуацию, т. е. информировать, но не причиняя вреда, – изначальное и безнадежное самооправдание
