бы нам руки, любой ее презент мы приняли бы с улыбкой и шуткой. Не кинулись бы честность свою ей доказывать. Она и так знает, что мы хорошие, верит в это. Но мы за себя испугались: что о нас люди скажут?! В данном случае — мама. И как перед чужим человеком стали перед ней позировать. Потому что отвыкли, отдалились, а сознаться в этом совестно…

— А какого родства ты хотел бы?.. Неужели нам, как в былые времена, жить с матерью одной семьей в ее доме? Неужели она на пару с тобой станет обсуждать архитектурные проблемы?

— Не знаю, — искренне ответил Дюгаев, ощущая досадную беспомощность. — Идем отсюда… Кружимся, как в ловушке, — вдруг нетерпеливо сказал он, окидывая взглядом глыбы домов, оцепивших тупичок.

Они вышли на вечернюю, пеструю от огней и прохожих улицу и отдались людскому потоку, желая потеряться в нем, отвлечься от самих себя… Алым неоновым светом сияли стеклянные витрины универмага, редкие, последние покупатели шныряли в его ярко озаренную широкую дверь. Дюгаев зачем-то остановился возле прохода и, обтекаемый людьми, с минуту нерешительно топтался на месте. Потом взял Любашу за руку и потащил за собой в магазин.

На втором этаже, в салоне женской одежды, они медленно прошлись вдоль рядов тесно вывешенных разноцветных пальто.

— Какой у мамы рост, размер? — спросил Дюгаев, задержавшись возле одного зеленого, с цигейковым воротником.

— Как у меня — пятидесятый. А рост поменьше. Второй, кажется, — ответила Любаша и, ни о чем не спрашивая, но обо всем догадываясь, прошла в примерочную.

Дюгаев одно за другим снимал с вешалки пальто и носил их жене напоказ и на выбор.

— Нет, нет… Ну зачем старушке зеленое? Подай-ка вон то коричневое, с каракулевым воротником, — быстро подчинив мужа своему женскому вкусу, командовала Любаша.

Дюгаев суетливо метался по проходу между вешалками и все поглядывал на часы, словно магазин через десять минут закроют не на ночь, а навсегда.

— Вот! — Любаша наконец облюбовала темное, цвета шоколада, очень хорошего фасона женское пальто с пушистым окладным воротником. — Только денег не хватит. Двести десять нужно, а у тебя сто тридцать, да и то маминых. Давай завтра.

— Нет, нет. Я сейчас… — Дюгаев бросился к выходу.

Вернулся — запыхавшийся, бледный, с испариной на лбу. Извиняясь и благодаря, подскочил к закончившей смену кассирше, возле которой одиноко стояла Любаша.

Когда вышли из магазина, она сказала:

— Загорелся, как порох… Могли и в другой раз купить… Мама-то не последний день у нас живет.

— Нет! Я хочу непременно сейчас. Пусть хоть в этот вечер нам всем станет легче. Понимаешь?.. Все равно я не смог бы заснуть сегодня… без таблетки снотворного…

Дюгаев летяще шагал, вдыхая крепкий запах мороза, жадно отыскивая среди карусели желто-оранжевых, огненных окон желанное, свое.

ЛИВЕНЬ

Рассказ

«Ну разве это женщина? Более мой, это — взмыленная лошадь!» — мельком взглянув на себя в вагонное зеркальце, Таня ужаснулась и, прорвавшись с тяжелыми сумками и чемоданом к первому свободному сиденью, плюхнулась на него.

Сколько раз клялась не обременять свои служебные поездки в Москву хозяйственными заказами родственников и знакомых!.. Вот открыть чемодан и посмотреть. Что в нем? Книжные новинки по агрономии, проспекты и каталоги выставок живописи, программы спектаклей столичных театров?.. Как бы не так! Детские гольфики, колготки, костюмчики, шапочки, носочки, ползунки… Не чемодан, а затоваренный минивагон для детсада.

От неприязни к чемодану и сумкам, к самой себе и от вагонной духоты ей стало муторнее, чем там, на перроне, на июньском солнцепеке.

Отдышавшись, она задвинула тяжелый чемодан под сиденье, мысленно вынула из него и стала раскладывать покупки. Их было много, и Таня даже с некоторым умилением подумала, что вот, несмотря на крайнюю занятость, успела-таки исполнить почти все наказы-заказы соседок и подружек из Покровки.

Суматошные дни командировочных хлопот, десятки километров, набеганных по московским улицам, вбирающим и словно бы бесследно растворяющим в себе каждого приезжего человека, вконец умотали ее.

Оттянув на груди кофточку, Таня лихорадочно обмахивала себя, а когда электричка тронулась и в открытое окно заструился ветерок, она сразу как-то, всем телом, ощутила голод. С утра не ела, если не считать проглоченных на бегу двух пирожков. Она подняла распузатившуюся сумку с большими, точно пушечные ядра, апельсинами, взяла один, очистила его и стала жадно, почти не прожевывая, глотать прохладные, брызжущие сладким соком, мясистые дольки.

И вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Подняла глаза и прямо перед собой увидела женщину редкой красоты.

«Царица!» — безгласно ахнула Таня и замерла, не дожевав апельсин.

В самом деле, как могла она не заметить такую женщину, тасовать перед ее носом свои пудовые сумки, сладостно чавкая и облизываясь?!

Таня еще раз сконфуженно взглянула в лицо красавицы, а та, словно о чем-то догадавшись, чуть заметно, покровительственно улыбнулась, повернула царски-величественную голову к окну и стала смотреть на плывущие городские окраины, облитые золотом вечернего солнца. Таня мигом оценила этот ее жест: красавица отвернулась, щадя ее, желая дать ей время поправить скомканную прическу, стереть с подглазниц потекшую тушь. Воровски-спешно привела себя в порядок, спрятала в сумку зеркальце и стала с неторопливым, осторожным любопытством разглядывать женщину.

И сразу же запросились на язык слова из старых книг: мраморная белизна тела, бирюзовые глаза, высокая лебяжья шея… Однако все эти пышные эпитеты показались ей затертыми, бесцветно-будничными: перед Таней предстало само совершенство женского естества. Она почувствовала это и с завистливой болью восхищения продолжала смотреть на женщину, втайне надеясь все же выискать в ней какие-либо недостатки.

Во всем — в нежно-властном взгляде, в строгом изгибе бровей, в густых, шелковистых, орехового цвета волосах, в непогрешимо прямом носе, в сиреневом платье, отороченном у лифа мелкими ромашками, в меру декольтированном, приоткрывающем нежную ложбинку межгрудья, где на тонкой цепочке тепло блестел золотой ромбик кулона, в чешуйчатой, словно бы искрящейся сумочке, лежащей на крупных коленях, в изящных белых босоножках, — во всем этом виделось нечто неземное, недосягаемое и вместе с тем обыкновенное, простое, потому что в одежде и в лице, и в движениях ее Таня не нашла сопровождающей обычно подобных женщин ленивой чопорности, самодовольства, постоянного, ни минуты не дремлющего ощущения собственной красоты и значительности. Словом, кроме внешности, красавица нравилась Тане еще и тем, что не умела или не хотела пользоваться своей красотой, забывала о ней, как забывают о собственном дыхании… Проста, изящна, величава. Актриса небось какого-нибудь московского театра.

— Простите, вы не в курсе: станция Домодедово — это и аэропорт? — вдруг спросила у Тани красавица.

— Да, то есть нет… Станция само собой, а