едва заслышав звук выстрела, он терял самообладание и съеживался, как маленький мальчик. Чем пользовался и Бекетов, когда надо было охолонить помощника. И удачно воспользовались сотрудники угрозыска.

Связали Шкурника покрепче. Усадили на лавку.

Сожительница Катерина подняла крик и вой. Призывала голосисто народ на помощь, подскочив к окну: «Ни за что к честным людям пришли! Убивают!»

Но ее угомонил Васильев, притом специфически. Взял лежащий на кровати кожаный ремень, да и хлопнул с размаху, очень больно, по мягкому месту. Ошарашенная женщина, ощутив мужскую силу, тут же заткнулась. Ее усадили на лавку рядом со Шкурником, яростно сопящим, но уже не помышляющим о бунте и побеге.

При обыске в мешках, которые парочка принесла с собой, обнаружили носильные вещи с пятнами крови. А под досками пола лежали документы на имя троих человек – не местных.

– Каяться будешь? – спросил Васильев громилу.

– Тебе нужда – ты и кайся, – зло пробормотал Шкурник. – А мне не в чем каяться. Поклеп на меня возводят…

Глава 36

1932 год

Шкурник уперся намертво. Во время допроса, сидя на табурете, со скованными наручниками за спиной руками, он еще сперва что-то брякал в ответ, глупое и несуразное, а потом уперся рогом и вообще перестал отвечать. Смотрел исподлобья свирепо. Казалось, еще немножко – и он ринется в атаку.

Конечно, оперативники долго терпеть такое несговорчивое поведение не стали. Особенно после жаркого задержания, когда пострадала почти вся группа захвата – кто-то был ошпарен кипятком из самовара, у кого-то повреждена рука и ныл бок. Так что наваляли задержанному от души и со всей пролетарской решительностью.

Но вот только это ни к чему не привело. Шкурник лишь похрюкивал от ударов и зло шипел что-то неразличимое. Создавалось впечатление, что именно в такой ситуации он вполне в своей тарелке.

– Бить его было бесполезно – его всю жизнь били, – подвел итог Васильев.

– У таких тупых животных обычно болевой порог иной, – произнес Апухтин, давно воспринимавший такие экзекуции как неприятную неизбежность. – Что для нормального человека шок и океан боли, для такого лишь булавочный укол – так, бодрит и даже приятно.

В общем, выбить из Шкурника ничего не удавалось. Хуже всего, что он молчал по поводу своих подельников и уходило драгоценное время. Наконец, его отвели на подкашивающихся ногах в камеру.

Допрос Катерины, его сожительницы, тоже ничего не дал. Она объявила, что ни о каких душегубствах не ведает. То, что ее благоверный куда-то все время уезжает и возвращается с вещами, – это да. Что за вещи? А бог знает. Кто друзья мужа? Да есть несколько. Описала троих. Один явно Бекетов и еще двое бродяг. Но где они обитают – она понятия не имеет.

Ее тоже обустроили в камере. Видно было, что она что-то недоговаривает. Скорее всего женщина в курсе преступного промысла бандшайки, мешки с вещами помогала таскать, может, и в делах участие принимала. Но по поводу того, что она не знает, где подельники, – тут Апухтин ей поверил. Просто почувствовал, что она говорит правду.

В доме Шкурника оставили засаду на случай, если к нему на огонек прилетят соучастники. Приказ был – вязать всех, кто переступит порог дома. А кто не переступит, но проявит интерес – за теми проследить. Место перекрыли плотно.

За окном уже сгустилась ночь. Командировочные из Ростова и начальник местного розыска, задымив кабинет терпким табаком, совещались, что же делать.

– Хуже всего, если Бекетов узнает об аресте соучастников, – сказал Апухтин.

– Может, – согласился Далакян. – Если уже не узнал. Город не такой большой. Слухи быстро распространяются.

– И он тут же в бега подастся, – поморщился Апухтин. – Ищи ветра в поле.

– Перекроем край, – пообещал Васильев. – Не уйдет.

– Да сил нам не хватит все перекрыть, – резонно заметил Апухтин.

– Военных по тревоге поднимем, – пообещал начальник краевого угрозыска. – Такой шмон везде устроим.

– Это невероятно хитрая сволочь. Обязательно просочится, – сказал Апухтин. – Надо его здесь брать. Иначе утечет, как вода в решете.

Васильев подумал. Затянулся глубоко. И кивнул:

– Прав ты. Надо его здесь брать… И надо Шкурника колоть.

Далакян скептически усмехнулся, и Васильев взорвался:

– И чего ты смеешься?! Лучше скажи, шофер твой рыдван починил?

– Да вроде починил, – насупился армянин.

– Ну так поднимай водителя в ружье. И по коням!..

Уже светало, солнце золотило степи и город. Конвоир завел в кабинет начальника розыска все такого же угрюмого, наполненного ненавистью, как аэростат водородом, Шкурника, еще на пороге объявившего, что сказать ему нечего.

– Ну, не хочешь по-хорошему… Будет по-плохому. – Васильев развернул Шкурника и дал ему хорошего пинка, препровождая из кабинета.

Тот с ускорением пролетел пару шагов. Потом попробовал наручники в очередной раз на крепость. Но поучил еще один тычок в спину:

– Вперед, юродивый!

У подъезда уже ждал грузовик «АМО». Двигатель его урчал, хотя и не слишком уверенно.

Арестованный, два оперативника, Васильев и Апухтин расположились в кузове. И машина двинулась вперед.

«АМО» жужжал мотором. Двигатель чихал, но продолжал тянуть. Город остался позади, и машина катила в степь по разбитой пыльной дороге, обгоняя редкие крестьянские телеги.

– Куда везешь, гражданин начальник? – хмуро осведомился Шкурник, уже выучивший положенное ему по статусу обращение.

– А тебе не все равно? – усмехнулся Васильев.

– Куда?! – яростно прохрипел Шкурник, дернувшись и напрягаясь, снова пытаясь порвать оковы.

– Скоро узнаешь. Но вряд ли обрадуешься…

Машина проехала на территорию стрелкового полигона, которым по договоренности пользовались местные военные, а также милиция. Сейчас тут было пусто. Рвы, полоса препятствий.

К одному из рвов и повели убийцу. Замыкал шествие оперативник с лопатой на плече.

Шкурника поставили на краю рва. Васильев встал напротив него и произнес:

– Если говорить ты отказываешься, то толку от тебя больше нет никакого. Поэтому от имени трудового народа приговариваю тебя к исключительной мере социальной защиты – расстрелу.

– Ты это чего? – недоверчиво спросил Шкурник.

– Привести приговор в исполнение незамедлительно.

– Ты того! Ты права не имеешь! – завопил Шкурник выученное у Кугеля выражение, которое якобы годно в большинстве жизненных коллизий.

– Зато имею наган, – Васильев поднял револьвер.

Шкурник затрясся мелкой дрожью, как осиновый лист.

Раздался громкий и резкий, как щелчок хлыста, выстрел. Пуля черканула плечо Шкурника, и Васильев досадливо воскликнул:

– Надо же. Промазал! Ну, ничего! Сейчас уж наверняка!

Он шагнул вперед и больно упер ствол в переносицу убийцы.

Шкурник затрясся еще сильнее. Упал на колени, как тогда, при задержании. Втянул голову в плечи:

– Не смей! Не надо!!!

Васильев выстрелил еще раз – прямо над его ухом. И рявкнул:

– Будешь говорить, сявка?!

– Душегубствовал я, да! – взвыл Шкурник.

– Где