Взглянув на листок, Васильев хмыкнул.

Текст начинался просто: «Движимый высоким чувством рабоче-крестьянского патриотизма, спешу доложить о подозрительном бесчинстве на вверенном мне трудовом участке…»

Глава 33

1932 год

Тягостно как-то на душе у Бекетова было. Хмуро. Сковывала непонятная неуверенность. Лезли да лезли в голову нехорошие мысли. Вспоминались прошлые дела.

Нет, раскаянья в нем не было и в помине. Не имелось в его душе места для таких пустых чувств. И не приходили к нему ночью во сне души убиенных, упрекая в злодействах и взывая о мести. Те, кого он убил, для него просто были чем-то донельзя мелким и незначительным. Убить их – как мух со стола смахнуть.

Его пугало не прошлое. Его пугало будущее. Какая-то неуверенность в нем поселилась. И еще страх. Притом глодали они его так сильно, что это стало сказываться на «работе». Былой расчетливый кураж, который продержался столько лет, начинал уходить. Один «барашек» сорвался, другой. Потом Бекетов испугался забрать вещи убитой женщины в камере хранения на станции «Ея». Там поблизости маячил милиционер в белой форме. И у атамана просто ноги перестали слушаться. Хотя раньше с наглой мордой прошел бы мимо как ни в чем не бывало и получил бы свое. И никто бы ему слова не сказал, поскольку он выглядел в таких ситуациях всегда уверенно и обыденно, а не как урвавший кусок воришка, желающий забиться с ним подальше.

И банда стала ощущать – с атаманом что-то не то происходит. Стареет, теряет хватку. Опарыш с Сивым перешептывались за его спиной. Шкурник глядел на него все более хищно. А еще все чаще на него смотрели с улыбкой. И это самое страшное. Когда боятся или даже когда равнодушны – это можно пережить. Но усмешки за спиной, а то и в лицо – это значит, что пора что-то решать кардинально. Иначе ведь загрызут однажды. Они такие.

В тот вечер к нему домой притащился из Армавира Шкурник. Они сидели за столом, за медным объемным самоваром, который поставила Зинаида. Бекетов жевал сахар вприкуску и мрачно смотрел на Шкурника. А тот, не замечая тяжелого взора атамана, понесся во все тяжкие и начал выставлять какие-то глупые условия по дележке преступных доходов. Заявлял, что он в банде человек не последний и тоже имеет свой голос по поводу того, когда и на какую «работу» им ходить. Это все были слова. Дело не в дележке и праве голоса. Дело в том, что Шкурник начал бунтовать и требовать.

Тут Бекетов и ринулся в бой.

– Хорошо я тебя понимаю, Климушка, – почти ласково произнес он, выходя из-за стола и направляясь к огромному буфету, занявшему добрую половину стены. – Только не по чину ты рот свой раззявил.

Покопавшись на полке, из-за мешочков с какими-то травами он вытащил револьвер покойного Кугеля. Потер его о рукав, любуясь. Да и пальнул вверх. Чуть повыше головы Шкурника.

Он знал, что тот страшно боится огнестрельного оружия.

Шкурник сразу вжал голову в плечи. А Бекетов страшным голосом даже не прорычал, а прошипел, как разъяренная гадюка:

– Ты чего, песья морда, огрызаться на меня вздумал? Обсуждать? Ты что, думаешь, я добрый? Нет, Шкурник. Если меня разозлить, я уже не такой добрый. Я злой!

И сделал вид, что нажимает на спусковой крючок, целясь в живот подельнику.

Шкурник вскрикнул. Зажмурился.

А Бекетов убрал револьвер обратно и спросил:

– Понятнее стало, Клим?

– Да чего ты! Неужто мы без понятия? Мы с понятием.

Интересно, но Шкурник этой встречей остался вполне удовлетворен. Он снова видел перед собой не мямлю, а жестокого и целеустремленного атамана, за которым пошел однажды. И этого атамана не нужно было убивать. Ему нужно было служить.

К Бекетову вроде вернулись былая энергия и уверенность. Морок немножко спал. Но тяжесть на душе осталась. И он не мог сформулировать ее сути.

Сходили еще на два дела. Поживились неплохо. Как всегда, когда получали деньги, отметили это дело пьянкой в доме у Шкурника.

В разгар застолья, выйдя на крыльцо и привычно, с какой-то томной тоской, глядя в бездонное черное небо, Бекетов покачивался в такт биению пульса Земли. И в этот момент прошуршал ветерок и какая-то горячая дрожь прокатилась по телу.

И будто со стороны прозвучал холодный, как лед в подполе, глас: «Чаша переполнена!»

И от него так Бекетову жутко стало, что захотелось завыть волком.

Следующие дни он не мог найти себе покоя. Сидя неподвижно за столом в горнице, терзался мрачными мыслями. «Чаша переполнена». Это что значит? Что скоро конец? И что? Бежать? Бросить Зинаиду с детьми? Ну, скажем, это не трудно. Жил без них и еще проживет. Но вот оставить хозяйство и опять в бесконечный путь… Ему живо вспомнился тот ужас, когда он слонялся неприкаянный по всей Руси.

На что жить в этих странствиях? Убийством, положим, он проживет. Но там, на просторах страны, страшновато «работать». Это здесь он все ходы-выходы и закутки потаенные знает, умеет скрываться лучше южной твари, именуемой хамелеоном. А там? Ведь не за грош пропадет!

Он усмехнулся, вспомнив, как уходил из отчего дома. Оставив за собой пожар и горящее в нем тело убиенного им Порфирия. Может, и сейчас плюнуть на все? Да забить «микстурой» и Зинку, и детишек. Чтоб никому не доставались. И опять пожаром разорвать связь с прошлым.

От этой дикой мысли как-то стало весело. Раз – и все нити порваны. Только головешки да косточки позади… Бекетов прикусил губу, сдерживая хохот, что так и просился наружу.

Потом он встряхнул головой. А сколько расходов в тех же детишек и в Зинаиду вложено. Что, все зря? Эта простая и незатейливая мысль вернула его к реальности, из которой он стремился выпасть.

Ладно. Это потом будем думать. А пока надо продолжать «работать». Завтра им снова в дорогу. Искать «овечек» на «забой». В этом году «работа» шла складно. Уже набили целую отару…

Глава 34

1932 год

Теперь у следствия были адрес и личность одного фигуранта. И надо было решать, как его отрабатывать.

Всякое серьезное дело начинается с разведки. Следовательно, нужно было аккуратненько присмотреться к дому на Ульяновской улице и к его хозяину.

Участковый прошелся там с обычным обходом, порасспросив аккуратно о фигуранте. Направили агентуру для подсветки. И картина постепенно стала проясняться.

Итак, Клим Чушко, он же Шкурник. В прошлом работал скорняком. Ныне – лицо без определенных занятий, ведущее сомнительный образ жизни. Переехал в Армавир, в дом