ли он Елизавете из тюрьмы? Да, писал. Но, похоже, она ему не отвечала. Он писал ей опять, умолял, сердился, даже угрожал. А затем, по всей вероятности, перестал писать и сам. Да и для чего писать, если тебе не отвечают?

Отсидев положенные восемь лет, он явился перед Елизаветой как ни в чем не бывало. Возможно, она бы его простила и на этот раз и приняла бы, надеясь неизвестно на что, но тут, похоже, случилось то, что окончательно развело их по обе стороны жизни. Сама Елизавета так и не обзавелась мужем, а вот ребенка, конечно, родила. Малышку Елизавета назвала Надей, а отчество ей дала Михайловна. И когда Михаил, выйдя из тюрьмы, предстал перед Елизаветой, девочке шел уже восьмой год.

Михаил, увидев девочку, вначале очень сильно удивился, а затем разразился упреками в адрес Елизаветы: мол, так-то ты меня ждала! Не успел, стало быть, я угодить за решетку, как ты уже с кем-то прижила дитя! Хороша подруга жизни, нечего сказать! А я-то тебя любил и надеялся!..

Вначале Елизавета хотела сказать Михаилу, что Надя его дочь, но не сказала. Да и зачем? Коль он упрекнул Елизавету в неверности, значит, ей не верит и не поверит, как ни доказывай и ни оправдывайся. Да и оправдываться в чем? И к тому же как жить бок о бок с тем, кто тебе не верит? И Елизавета, опять же, поступила так, как ей указывала ее женская логика. Да, сказала она Михаилу, дитя не его, а потому вот тебе порог, дорога за порогом, и ступай-ка ты от меня куда подальше. И больше не возникай у меня перед глазами.

Михаил ушел, но написал Елизавете несколько писем, в которых, по сути, упрекал ее все в том же: в коварстве, вероломстве, неверности. И, между прочим, все так же заверял ее в своей любви, говорил, что готов простить ей ее неверность, в которой, дескать, он и сам отчасти виновен, потому что уж слишком долго сидел по тюрьмам. Отвечала ли ему Елизавета или нет – неведомо. Скорее всего, не отвечала. А вот его письма хранила. Эти письма были дурные, сумасбродные, несправедливые, но она их берегла до самой своей смерти.

Замуж Елизавета так и не вышла. Она жила, как живет большинство людей: работала, растила дочь. А вот как жил Михаил, неведомо. Но, судя по всему, прожил он свою жизнь бессмысленно и скверно. В тюрьму он больше не садился, но и угла своего не заимел, и семьи тоже. И оказался на исходе лет в казенном стариковском приюте, где его больше звали не Михаилом Ефимовичем, а Пыней – прозвищем, которое он заполучил еще с молодых лет.

Здесь-то он и увидел Елизавету. Такой вот, значит, ироничный и одновременно трагический жест произвела жизнь. Как они восприняли друг друга через столько-то лет? Об их душевных терзаниях здесь говорить не стоит, ибо как можно заглянуть в человеческую душу? Тем более что одна такая душа уже отошла в мир иной. А вот что касаемо всего прочего… Конечно же, они встретились. Часто ли они встречались, где именно, днем или по ночам – это не так важно. Важнее другое – эти встречи были тайными и никто в доме престарелых о них не знал и не ведал. За исключением бдительного деда Тунгуса, который случайно подслушал их ночной разговор в беседке.

О чем они говорили? Да кто ж его знает? Хотя из писем кое-что было известно. Михаил Ефимович уговаривал Елизавету Петровну совершить авантюрный, по своей сути, поступок – вместе сбежать из дома престарелых и дожить оставшиеся годы, а может, оставшиеся месяцы вместе, под общей крышей, бок о бок и душа в душу. И коль им так и не сладилось прожить вместе жизнь, то пусть хотя бы умрут вместе.

Что на это отвечала Елизавета Петровна? Опять же можно предположить, что то же самое, что и когда-то, в молодые и безвозвратно минувшие годы. Она все так же не верила своему давнему возлюбленному, и ожог на душе по поводу причиненных давних обид ощущался по-прежнему. Да и бессмысленно. Все бессмысленно: и побег из дома престарелых, и предполагаемые короткие месяцы совместной жизни, и совместная смерть. Они старики, и их старость – это все, что у них есть. Только старость, и ничего больше. Любовь? И любовь тоже погребена под той тяжкой и несокрушимой плитой, название которой – старость. Плита – наверху, а любовь – где-то там, под ней. И не сдвинешь уже ту плиту никакими усилиями, потому что нет на свете такой возможности – облегчить старость. А потому больше им видеться не стоит. Ни к чему. Да, так уж случилось, что на исходе их земного времени им довелось еще раз повстречаться. Ну, так и что с того? Дом престарелых большой, и вполне можно обитать в разных его углах, делая вид, что твоего давнего любимого здесь нет, что его нет вообще на этом свете. Тем более что притворяться так придется недолго. Елизавете восемьдесят лет, а Михаилу и того больше.

С тем они, видимо, и расстались, но Михаил Ефимович не оставил попыток уговорить Елизавету Петровну бежать из дома престарелых. Разрушительный и не ведающий удержу дух авантюризма по-прежнему обитал в нем. И он написал Елизавете Петровне несколько писем с изложением все тех же авантюрно-романтических порывов. Как он их передавал? Ну, как-то передавал… Может быть, ночью, крадучись, подходил к двери комнатки, где жила Елизавета Петровна, и подсовывал письма под дверь. Но Елизавета Петровна не ответила ни на одно из этих писем. Хотя и присовокупила их к давней коллекции других писем от своего любимого.

А затем случилось то, что случилось, – убийство. И теперь-то его мотивы просматривались очень даже отчетливо. Мотив, по сути, был один – хорошо известной фразой из пьесы Островского «Бесприданица»: «Так не доставайся же ты никому!» И что с того, что оба – и убийца, и убитая – были стариками? Человеческие губительные страсти – они вне возраста и вне времени. Они всегда юны и полны сил и злого задора. А потому какая разница – молодой ли любовник убивает свою любовницу или ветхий старик убивает такую же ветхую старуху? И при чем здесь смысл? Страсть и смысл – понятия несовместимые.

Вот, вкратце, и все жизнеописание двух людей, всю жизнь любивших друг друга. И Гурову, Крячко и Федору Ильичу оставалось лишь одно – встретиться с дедом Пыней и услышать от него слова: «Да, это я ее