Первым заговорил Гуров. Вернее, даже не заговорил, а выложил перед стариком пачку писем, тех самых, которые хранила всю свою жизнь старуха Елизавета Петровна Калинина. Старик перестал смотреть в пространство, глянул на письма, протянул к ним руку, как бы желая до них дотронуться, но так и не дотронулся.

– Догадались? – безучастно спросил он и даже усмехнулся – тускло и безжизненно.

– Догадались, – сказал Гуров.

Старик ничего не ответил, лишь покивал и опять стал смотреть в пространство.

– Зачем же ты бежал? – страдальчески сморщившись, спросил Крячко. – Ты ведь понимал, что не убежишь.

В ответ старик передернул плечами и опять усмехнулся.

– Ну, так все бегут, когда пяткам жарко, – бесстрастно произнес он. – Так полагается… Сам небось знаешь.

– Что ж не убежал раньше? – спросил Крячко.

– Думал, что не догадаетесь, – сказал старик и еще раз передернул плечами.

– Будешь рассказывать сам или нам задавать тебе вопросы? – спросил Гуров.

– Сам – не буду, – ответил старик. – Потому что не знаю о чем. Задавайте вопросы.

– Зачем же ты ее убил? – поинтересовался Гуров.

Старик ответил не сразу. Он помолчал, пожевал губами, затем дотронулся до писем, все так же лежавших перед ним, взял их и подержал на весу, будто определяя их тяжесть, опять пожевал губами.

– Ты задаешь вопрос, на который знаешь ответ, – произнес наконец старик, взглянув на Гурова. – Для чего?

– А ты-то сам знаешь на него ответ? – Гуров в упор взглянул на старика.

– Уже знаю, – медленно ответил дед Пыня.

– И давно? – спросил Лев Иванович.

– И давно, и недавно, – туманно ответил старик.

– Это как же так? – удивленно спросил Федор Ильич.

– Да вот так… Я ведь ее убил-то уже давно. Много лет назад. И убивал ее много раз. Как подумаю о ней, так и убью… Тот случай, который в саду… не был убийством. Его нельзя называть убийством, потому что она уже была убита. Давно. Много раз. А мертвого нельзя убить еще раз.

– То есть ты жил и мечтал ее убить, – задумчиво произнес Крячко. – Сколько жил, столько и мечтал. До самой глубокой старости.

– Я не мечтал, – дед Пыня взглянул на Крячко терпеливо и кротко, как на неразумного младенца, не понимающего очевидных истин. – Я не мечтал… Я убивал. Каждый раз по-разному… а в общем, это неважно.

– С точки зрения закона убил ты ее лишь один раз – несколько дней назад в ночном саду, – возразил Крячко.

– Плевал я на твои законы, – прежним бесстрастным тоном произнес старик. – У меня свои законы.

– Хороши же у тебя законы, – укоризненно и печально произнес Федор Ильич. – Жить и мечтать убить женщину, которую ты любишь! И наконец-таки ее убить…

– Это была не женщина. – На этот раз терпеливый и кроткий взгляд был обращен на Федора Ильича.

– А кто же? – не понял Федор Ильич.

– Иллюзия, – коротко ответил старик.

– Что? – удивленно спросил Федор Ильич.

На этот раз дед Пыня и вовсе не ответил ничего. Он вытер ладонью слезящиеся глаза и опять стал смотреть в пространство.

– Когда любишь женщину, но не можешь быть с нею рядом, тогда-то она и становится для тебя иллюзией, – не глядя на старика, сказал Гуров. – Любить женщину и не быть с нею вместе горше всякой муки. Поэтому лучше ее убить. И знать, что отныне любимой женщины нет. Убив женщину, избавляешься от иллюзии. И тебе кажется, что отныне ты будешь жить по-другому. Тебе будет легче… Я правильно тебя понял?

– Да, – коротко подтвердил дед Пыня, все так же глядя в одну точку.

– А что ж ты не убил самого себя? – спросил Крячко. – Ведь и это деяние является избавлением от иллюзии.

– А ты пробовал убить самого себя? – усмехнулся старик, и на этот раз его усмешка была иной – жесткой и страшной, будто это усмехался не человек, а ощерился зверь.

– Нет, не пробовал, – ответил Крячко.

– А я пробовал.

– И что же? – прищурился Крячко. – А, понимаю… Не хватило духу! Что ж… Убить себя намного тяжелее, чем другого человека. Даже если этот человек иллюзия. В общем, все понятно и просто.

Старик ничего не ответил, он даже не взглянул на Крячко.

– И что же, теперь тебе и вправду легче? – не мог успокоиться Стас.

И на этот вопрос старик не ответил также.

– Вот то-то и оно, – горько сказал Крячко. – Вот тебе, Лев Иванович, и ответ на все твои идеалистические теории, – глянул Стас на Гурова. – Не знаю, кому как, а лично мне больше по душе, когда безнадежно влюбленный сводит счеты с собою, а не убивает любимую женщину. Все-таки хоть и глупое, но мужество. А этот старик обычный трус. Слышишь, старый? Ты трус. Трусливый зверь. И я тебя презираю!

На этот раз старик внимательно взглянул на Крячко.

– Просто ты никогда не любил, – сказал он и усмехнулся – на этот раз грустно и презрительно.

– Ну да! – хмыкнул Крячко. – А то обязательно убил бы свою любимую! Как ты!

– Успокойся, – мягко прервал Крячко Гуров. – Не надо… А то у нас не допрос, а какой-то диспут на морально-этические темы. Ау, сыщик Крячко! Где ты?

– Прошу прощения, – пробормотал Стас. – Действительно… И ты, народный представитель, также меня извини. Все, я опять в седле!

– Михаил Ефимович, – официальным тоном обратился Гуров к старику. – Расскажите подробнее о том дне, когда вы убили Елизавету Петровну Калинину. И о самом дне, и, разумеется, об убийстве. Чтобы нам окончательно было ясно, что именно произошло.

Казалось, старик не обратил никакого внимания на слова Гурова. Он по-прежнему смотрел на Крячко, и все так же на его губах стыла презрительная и грустная усмешка.

– Это очень просто – презирать пойманного старого волка, который не может уже ни кусаться, ни убежать, – сказал старик, обращаясь к Крячко. – И стрелять в него, когда он в клетке, тоже просто. Что ж, ты – выстрелил… А только мне все равно. И не больно. Одной пулей больше, одной меньше – без разницы. Все равно конец один. Ты думаешь, я боюсь тюрьмы, в мои-то годы? Что мне тюрьма? Я, может, себя боюсь… Я сам для себя – тюрьма. А!.. – махнул он рукой и глянул на Гурова: – Сдается, ты что-то у меня спрашивал, начальник? Ну так повтори свой вопрос. Я все расскажу…

Глава 25

В дом престарелых Михаил Ефимович заселился недавно. До этого он долгие годы ютился по всяким углам и притонам, да ведь даже из углов и притонов выгоняют,