И она рыдала, повторяя: «Господи, я сказала правду».

А затем по приказу его милости ее вздернули вверх на дыбу. И она стала причитать: «Господи, я сказала правду! Мне больше нечего сказать! Горе мне! Что за доля мне выпала? Это он сотворил несправедливость, а я терплю вот это! Вот что я выгадала на всем этом! Вот какое приданое он дал мне». А когда ее подвесили, она начала кричать: «О, горе! О, горе!»

Ей велели говорить правду. Она ответила: «Да! Да! Я же сказала правду! О, горе! О, горе!» И поскольку она все так же держалась своих прежних показаний в течение времени, достаточного, чтобы прочесть Miserere [то есть 50‐й псалом. – Прим. пер.] [вероятно, порядка трех минут], его милость приказал осторожно опустить ее и отвести обратно в одиночную камеру, чтобы продолжить позже457.

Современные наблюдатели часто оказываются шокированы и возмущены, когда сталкиваются с судебной пыткой потерпевших. Граждане США, хотя часто снисходительно относятся к варварским наказаниям собственной судебной системы, при этом так ужасаются жестокостям системы розыскного процесса прежних времен, что, кажется, сами себе противоречат. Как можно заключить из крайне сумбурного французского фильма «Артемизия», посвященного процессу об изнасиловании знаменитой художницы (Джентилески. – Прим. пер.), та же неразбериха имеет место и в умах европейцев. На кинопленке кровь сочится из ладоней злосчастной героини, которую под пыткой вынуждали отречься от любви к изнасиловавшему ее живописцу Тасси. Эта мелодрама преувеличивает увечья от пытки и неверно интерпретирует судебные цели процедуры. В действительности суд в ходе того процесса подверг Артемизию пытке, идя ей навстречу и помогая исправить нанесенный ей ущерб458.

По логике итальянского законодательства раннего Нового времени, угроза боли, как и другие виды давления, подразумевающие урон имуществу, репутации и общественному положению, превращали участника процесса в заложника судопроизводства. Когда что-то, все равно что, стояло на кону, это побуждало отвечать правдиво. Участникам процесса, располагавшим какими-либо общественными, политическими и моральными преимуществами, обычно удавалось избежать пыток. Это испытание выпадало на долю тех, кому, в глазах судий, было нечего терять, кроме телесной неприкосновенности и жизненных удобств. Против Лукреции сработали сразу три фактора: ее скромное социальное положение, ее пол и история ее сексуальных связей. Чтобы дать ход ее делу и помочь ей доказать свою правоту, судьи решили облагодетельствовать ее – они вздернули ее на дыбу. Они позаботились, чтобы пытка длилась как можно меньше, а боль по большому счету причинялась лишь для соблюдения формальности. Целью судебных чиновников было подтвердить показания, которым сами они уже поверили459.

Истина (veritas) и впрямь часто в боли (in dolore), как и в вине (in vino). По крайней мере, согласно судебной доктрине того времени. Судебную драму со страдающей Лукрецией в главной роли можно истолковать как беспощадно правдивое и безыскусное действо, в котором слова узницы звучат без тени лукавства. Однако это не отменяет того факта, что тут разыгрывалась своего рода пьеса, и, хотя все происходило взаправду, а боль и муки Лукреции были настоящими, ей предстояло сыграть определенную роль, и она, возможно, это знала. Судебная пытка предоставляла ей возможность, давала шанс говорить с особой убедительностью, которую придавала ее словам испытываемая ею боль. Какой момент лучше передавал всю иронию ее рассказа о муках, полученных ею в приданое, чем заявление из глубины пыточного застенка? Когда ее слова о том, что приданое принесло ей одни лишь страдания, звучали бы для нас с еще более горькой иронией, чем когда она выкрикивала их на дыбе?

Что же имела в виду Лукреция? Давайте разбираться.

Часть 1: история Лукреции

В 1532‐м или начале 1533 года, за двадцать пять лет до процесса Паллантьери и через восемь лет после своего переезда в Рим, Кристофоро Грамар, немецкий лютневый мастер, сочетался браком. Он взял себе в жену Адриану, дочь оптового торговца с лавкой близ Пантеона460. Невесте стукнуло тогда всего четырнадцать или пятнадцать лет. Двадцать три года спустя, оказавшись на пороге смерти, она все еще не утратила миловидности. Лукреция говорила о ней: «Когда моя мать умерла, ей было лет 37 или 38, поскольку она была молода и, без преувеличения, красива»461. С учетом суммы, выделенной ее отцом, и вспомоществования от ордена аннунциаток юная невеста принесла скромное, но весьма сносное приданое в 70 скудо462. В ту пору Кристофоро еще снимал жилье, проживая в доме пекаря463. Но вскоре после свадьбы они с молодой женой поселились уже в собственном доме, чему, вероятно, способствовало и приданое невесты. Во время процесса над Паллантьери дом еще оставался в собственности семьи. В полном соответствии с ремеслом Кристофоро, жилище находилось на Виа деи Леутари, «улице лютневых мастеров»464. Дом стоял на западной стороне улицы, рядом с сомнительной местной достопримечательностью – сильно поврежденной временем античной статуей, прозванной «Пасквино», на которую римляне по ночам вешали анонимные сатирические листовки, прозванные тогда «пасквилями»465. Здесь Кристофоро изготавливал и чинил лютни, продавал лютневые струны и, совместно с женой, дал жизнь четырем дочерям и сыну. Если у них были и другие дети, умершие в младенчестве или малолетстве, то у нас о них нет никаких сведений. Старшая дочь, Лукреция, появилась на свет в 1535 году или около того466. Год рождения второй дочери, Марции, неизвестен. Третья, Фаустина, родилась примерно в 1541 году467. Младшенькая, Ливия, – в 1543 или 1544‐м468. Адриана, возможно, участвовала в выборе имен для дочерей, поскольку все они, как и ее собственное имя, отсылают к Древнему Риму. В Адриане мы видим не только римлянку по рождению, склонностям и самому имени. Она, кроме того, была грамотной и преподавала в школе как девочкам, так и мальчикам469. Несомненно, именно поэтому Ливия умела читать, а возможно, и ее сестры тоже470. Имя сына, Стефано, христианское по происхождению, как и имя его отца, заставляет вспомнить не Тита Ливия и Светония, но Новый Завет. Возраст его нам не известен471.

Паллантьери, ведя перекрестный допрос дочерей Грамара, старался заставить их проговориться об их предосудительном образе жизни. Его жалящие вопросы и подковырки привели лишь к тому, что молодые женщины с негодованием и в целом убедительно опровергли все обвинения. Если их ответы были