– Спасибо вам, сэр. – Шарманщик дернул себя за козырек кепки. Джессика ахнула: у него не было глаз. Глазницы были затянуты ровной кожей.

Обезьяна завизжала, что-то протараторила и кинулась на Джессику, натянув поводок. Острые зубки щелкнули и лязгнули. Ругая зверька и извиняясь перед Джессикой, шарманщик подчинил себе разбушевавшуюся помощницу. Джессика была потрясена. На миг ей показалось, что это вовсе не обезьяна, а старуха, очень маленькая, сморщенная и голая.

Когда в понедельник вечером Джессика возвращалась домой после работы, шарманщик стоял на прежнем месте у ворот на Лисон-стрит, наигрывая печальную мелодию. Его архаичный инструмент придавал своеобразный, почти жалобный оттенок даже самым знакомым мотивам; в гудении и звоне струн было нечто притягивавшее и отталкивающее одновременно. Шарманщик оставался на Сент-Стивенс-Грин до среды, когда Джессика увидела его на новом месте у шлюзов канала. Она проехала мимо в трамвае, и слепой музыкант поднял голову, отыскал ее при помощи какого-то иного чувства, нежели зрение, и уставился пустыми глазницами. В четверг он оказался перед большой церковью на Лоуэр-Ратмайнс-роуд. Со своего места в третьем ряду верхней площадки Джессика встретилась взглядом с его безглазым лицом. Обезьяноподобная тварь прыгала и что-то бормотала. Джессика вспомнила, почему содрогнулась, когда увидела ее впервые: на мгновение она подумала, что это была крошечная женщина из Гайети-Грин, которая пыталась подарить ей крученый золотой браслет. На следующий день девушка поехала домой на другом трамвае, другим маршрутом. На улицах и проспектах, мостах и переездах ее не оставляло зловещее ощущение преследования, до самой латунной улыбки гостеприимного дома № 20. Она не могла избавиться от ощущения, что слепота шарманщика в этом мире означала зрение в мире ином; что в чуждых пространствах теневого Дублина он видел ее сияющей, словно ангел.

В пятницу шарманщик и его гомункул нащупали путь до дома на Белгрейв-сквер, по соседству с Белгрейв-роуд. Джессика услышала меланхоличный гул, доносящийся сквозь золотистую жару, когда сидела напротив зеркала и приводила себя в порядок перед очередной встречей с Деймианом Горманом.

Кто-то поскребся в дверь. Это оказалась Дрянь со злобной ухмылкой на физиономии.

– Чего надо, чепухня?

Ухмылка Дряни сделалась шире.

– Я знаю, куда ты идешь, что собираешься делать и с кем.

– Да что ты говоришь? И откуда ты знаешь, черт тебя дери?

– Один человек рассказал.

Джессика схватила Дрянь за кружевной воротник летнего платья и подтянула туда, где удобнее было сверлить ее взглядом.

– Какой еще человек?

– В парке. Он всегда такой милый. Жаль, бедняга слепой. Говорит, он твой друг, знает о тебе все. Рассказал мне про твоего парня – Деймиана, верно? Упомянул, что твой парень был в ИРА. У этого слепого есть что-то очень важное для тебя. Ты можешь связаться с ним в любое время. У него хорошая обезьянка – он позволил мне поиграть с ней.

– Держись от него подальше, слышишь? Еще раз подойдешь к нему или его обезьяне, и, клянусь Богом, я тебе все пальцы дверью переломаю.

– Только прикоснись ко мне, и я расскажу о Деймиане, убийце из ИРА, и о том, что вы делали с ним в переулке за кондитерской Ханны.

– Ах ты, чепухня…

Они уставились друг на друга, осознавая тупик. Дрянь ничуть не испугалась.

– Убирайся, – приказала Джессика. – Маленькая сучка-шпионка. Пошла вон.

– Бог очень разгневан на тебя за то, что ты, протестантка, якшаешься с тем, кто восстает против Его заповедей. Бог накажет тебя; Бог сделает так, что ты родишь ребенка.

– Иди в жопу, пока я тебе на нее глаз не натянула, Дрянь.

12

– Да! О да! Вон там, смотрите – разве вы не видите? Так далеко, что можно подумать, там ничего нет… Вот, я снова мельком увидела это – что-то яркое, как серебряная иголка, сияющая в сердце бури. Я приближаюсь. Теперь вижу отчетливее. Это никакая не иголка, а башня – башня из стекла, такая прозрачная, как будто ее вообще не существует, но в то же самое время она лучится собственным светом. Она казалась крошечной, потому что была очень далеко, но теперь, подлетев ближе, я вижу, что она высотой в бесчисленные мили, тянется сквозь вечность, прямая, отвесная и гладкая, чистая и совершенная, как хрусталь. Еще ближе, и я вижу, что нет ни дверей, ни окон. Вот я балда! Зачем стеклянной башне окна? Она из сплошного стекла – чистого, безукоризненного, сияющего хрусталя – и вырастает из моря. Море черное, словно чернила, и тучи тоже черные. Непонятно, где заканчиваются тучи и начинается море; ни в чем нельзя быть уверенным. Все такое текучее и переменчивое, кроме стеклянной башни.

Несмотря на жару в комнате, я почувствовал, как по спине пробежал колючий холодок.

– Ой! Тучи разошлись. Я вижу вершину башни. Она раскрывается, как распускающийся цветок, роза с сотнями лепестков, и каждый лепесток – отдельный мир с холмами, лесами, реками и морями. Все такие разные, непохожие: есть миры с красным небом и пурпурными облаками; с горами, парящими в воздухе; без травы – вместо нее разноцветные колышущиеся щупальца, сплетенные в узоры, как на персидском ковре; такие, где все кристаллическое, яркое, алмазно-острое – сделанное из бриллиантов, рубинов, изумрудов; и другие миры, сотворенные из стихов, музыки, времени и ненависти. Вот этот мир создан из снов, поэтому в нем ничто не остается неизменным с течением времени, а вон тот – из шестеренок, которые крутятся, прильнув друг к другу снаружи и изнутри. Все миры разные и лежат рядышком, как лепестки бутона розы, который раскрывается навстречу свету.

Мы прибыли; место первичных воспоминаний Джессики, не поддающаяся количественному измерению область, из которой проистекает вся человеческая символика и мифическая сила, место, где наши представления о дискретном времени и пространстве лишены смысла, наш Потерянный Эдем и Сад земных наслаждений. Я вздрогнул. Внезапный, необъяснимый холод проник в кабинет. За окном Меррион-сквер мерцала в знойном мареве. Внутри – мое дыхание превращалось в облачка пара. Мои пальцы так замерзли, что я едва мог делать карандашные пометки.

– Я чувствую, как меня тянет вниз, к мирам-лепесткам. Как семя сикоморы, я падаю по спирали. Меня тянет к одному из миров-лепестков. Почему меня влечет к нему, я не знаю. Он странный – не похожий ни на что другое. Его холмы, долины и равнины выглядят так, будто сделаны из кожи. Я приближаюсь к его поверхности, к маленькой долине – не столько долине, скорее яме, с крутыми, морщинистыми боками. Однако она мягкая и теплая, и я чувствую глубоко внизу пульсирование. Но мне не за что держаться. Все